Крик с вершины

Тукпаш задержался перед грудой камней. Сразу видно, что сложены они человеческой рукой, старательно пригнаны один к одному, тщательно подобраны. Это — могила. Старая-старая могила. Рядом валяются трухлявые, побелевшие от времени остатки оглобель от саней. Много в горах таких могил. Чьи они? Что за люди лежат под этими каменными холмами? Какого роду-племени? Как их звали? Этого не узнать никому. Нет ничего, что могло бы рассказать о них, — ни надписей, ни воспоминаний в памяти живущих.

О чем думали те люди? Чем жили? К чему стремились? Все у них, конечно, было, как у других людей. Жили, трудились, кормились, продолжали род свой… Может быть, — кто знает? — лежит под этими камнями прапрадед Тукпаша?

Что-то зашуршало за скалой и отвлекло от мрачных мыслей. Козел! Красно-серой тенью шмыгнул в кусты и исчез. Возник на мгновение, в два легких прыжка пересек открытую поляну и скрылся в лесу. Затем появился на спине гольца и долго еще подпрыгивал темным пятнышком по сизому хребту, пока не слился с тяжело-черным кедрачом.

«Козел убежал, спасая свою жизнь, — размышлял про себя Тукпаш. — Я ради живота своего карабкаюсь по скалам… Вот взберусь на вершину, а там из-за камня, не целясь, ударит по мне в упор охотник из двух стволов… Что же — и я зверь этих гор?.. Жизнь моя, кровь моя — их дал Алтай. Тело мое, мысль моя принадлежат Алтаю. Весь я из этой земли, из этих деревьев, камней и трав, из этих вод и ветров… И в конце концов стану этой землей, этими деревьями, камнями и травой, водой и ветром…»

Он почти вприпрыжку припустил по мягкому пружинистому мху, но ни овец, ни ягнят на седловине Устугы-Арт не обнаружил. Постоял, прислушался — тихо. Лишь какая-то маленькая пичуга увивалась вокруг него, отчаянно чирикая. То чуть не набрасывалась, то звала в сторону. «Не бойся! — усмехнулся Тукпаш. — Нет мне дела до твоего гнезда. Вот если бы ты подсказала, где овечек искать?»

— Эй! — обратился он к толстенной лиственнице, простоявшей лет атак триста, не меньше. — Ты не видела овечек с маленькими ягнятами?

Лиственница покачала мощными ветвями, и в шелесте их будто послышалось:

— Спускайся вниз по тропе. Они ушли к зимовью…

Они и вправду были там, в лощине, когда Тукпаш сошел с перевала.

* * *

…Над седловиной перевала Кок-Кая скрылась уже половина солнца. Овцы, не отрывая голов от земли, хватали что-то похожее на траву и медленно брели к стоянке.

По подсчету окотилось шестнадцать маток, но одной не хватало. Все шесть черных вожаков были на месте! Ага! Помнится, была на пути небольшая канавка, промытая вешней водой. Окрепшие ягнята перешли канавку сами. Слабеньких Тукпаш перенес на руках. И там стояла овечка. Ягненок у нее уже обсох, бойкий такой, с тугим животиком. Тукпаш еще подумал, что этот и сам выберется. Он хорошо запомнил матку — длиннохвостая, гладкая. Хотел еще проверить, перешли ли они, да пока возился с другими, позабыл про них. Длиннохвостой со своим малышом в отаре как раз и не было. Вот незадача! Придется, значит, возвращаться, искать ее. А усталость опять навалилась, и живот, кажется, прилип к позвоночнику. Впрочем, думать об этом было некогда: такая работа…

Подъехал Калап, гоня впереди себя овец.

— Вот блудни! — слез он с седла. — Хоть немного ноги разомну… Как чуял, что на одной полянке застрянут. Точно! Еле согнал их. Ну, как у вас дела?

— Почти в порядке. Одной с ягненком не хватает.

— Не хватает?

— Я думаю, в канаве застряли. Там, наверху. Считал, что перейдут.

— Нельзя там на ночь оставлять. Замерзнет кураган… Садитесь на коня. Езжайте.

Тукпаш сел на Кула-Ата и повернул его к перевалу, с которого только что спустился. Год уже не был в седле. Чего удивительного? Сейчас сколько угодно сельских жителей, которые и вовсе позабыли, когда верхом на коне были, а то и вообще никогда не садились. Ну когда шоферу или механизатору, учителю или продавцу возиться с лошадью? А тем, у кого машина или мотоцикл, конь и вовсе ни к чему. Да что там! Не диво, когда чабан, скотник или даже табунщик ведет своего коня в поводу у «Жигулей» или «Урала»…

Неохотно трусит Кула-Ат, так и несет его в сторону от тропы. Вроде и ноги у него заплетаются, то он вот-вот совсем остановится, зауросит. «Солнце садится, зачем снова в гору лезть? — думает, должно быть, Каурый. За день ему тоже досталось: столько гор перевалил, столько лощин пересек, столько полян обошел! Не меньше чабанов устал. И живот у него подвело. — Такой длинный весенний день, а ни прошлогодней травы, ни свежей зелени… Теперь бы ведерко комбикорма да навильничка три зеленки! Овса не дождешься… Может, к речке едем? Так от воды и без того пузо трещит. Одну воду и хлебал…»

Правый бок Кула-Ата обжигает удар плетеной камчи, и конь, примирившись со своей горькой участью, переходит на рысь, но подъем пошел круче, и Каурый, уже шагом, привычно, уверенно карабкается вверх.