Крик в ночи (СИ)

Сколько длилось тягостное молчание, — минуту, две или десять — не мог сказать никто. Румберг стоял как вкопанный, не в силах вымолвить ни слова: свинцовая тяжесть сковала тело, мысли будто застыли, стандартные фразы застряли в горле. Горе этой женщины, потерявшей сразу двоих детей (о гибели дочери она еще не знала), наверно, было несопоставимо с его собственным. Однако чувство безвозвратности происшедшего, какого-то мистического отмщения за собственные прошлые грехи было настолько реальным, что Румберг ощутил, как липкий холодный пот мелкими струйками бежит по спине. Может быть, только в настоящей людской трагедии человек и начинает прозревать, открывая глаза на собственную никчемность, бездушие, эгоизм. Может быть, только в настоящем людском горе человек и способен подняться выше собственных, скроенных на самого себя, представлений, скинуть маску показного сочувствия, обнажив сокрытую суть.

Чужое горе суетливо. Свое горе — молчаливо.

— Что стоишь, — сказала Мария, — присядь, помяни сына.

Он повиновался как малый ребенок, бездумно и торопливо. Также автоматически выпил, забыв закусить. Как-то незаметно за столом оказался и дядя Федор.

— Расскажи… про сына, — вымолвил Румберг.

Мария молчала, уставившись в одну точку.

— Хороший был мальчик, — сказал Федор. — Очень уж смышленый. И ласковый. Шалун, конечно, не без того. Бабушку любил. А вот… связался с дурной компанией и, можно сказать, погубил себя. Не уберег, значит. Царствие ему небесное и вечный покой…

— Почему ты… скрыла? — тихо спросил Румберг.

— Почему я скрыла?…

Очаровашка Мери торопливо налила себе рюмку и выпила:

— Что хорошего вы, мужики, можете дать своим детям? Что стоящее привить? Быть честными, любящими и заботливыми? Или явить пример верности и преданности?..

Она попробовала взять уверенный тон, но голос не слушался, срываясь на дрожащие нотки:

— Ваше призвание — высокая политика, бизнес, деньги. Всякие там махинации, разборки, заумные речи и пустые обещания. Вы понимаете женские нужды, гладко рассуждаете, точно анализируете. А главного — настоящей любви — или стыдитесь, или не можете дать. Что уж говорить про детей! Они ждут от вас ласки, а получают снисходительное нравоучение. Они жаждут тепла, а им вдалбливают, как обойти слабого ради достижения собственных целей. Чему вы можете научить ребенка, кроме бездушия и расчетливости? Кроме цинизма, пошлости и кайфа? Вы калечите неокрепшие сердца по телевизору, в пустых книгах, да, вообще, везде и во всем, где только можно заработать ваши вонючие доллары. Ради этого вы, мужчины, как последние шлюхи, готовы продать себя любому, кто больше заплатит. И сделать это с сознанием собственной неподражаемости, с высокомерным самолюбованием и чванством индюка. Разве не так?

Румберг не сводил с нее глаз. Возможно ли, чтобы эта, когда-то веселая простушка, могла говорить столь верно и безжалостно? Она растила сына, его сына, с полупрезрительным отношением к отцу. Тогда почему же Мери, увидев Швайковского, вцепилась в него, словно клещ?

— Мужчины-отцы бывают разные, — продолжала она. — Те, которых ты несмотря ни на что любила и продолжаешь любить. И другие — проходные фигуры, заделавшие ребенка, чтобы потом быстро смыться. В конце концов, мне все равно, каковы они, эти мужики. Но… до чего судьба жестока! За что наказала именно меня, отняв любимого ребенка? В чем я провинилась перед Богом, чтобы он так хладнокровно убил моего мальчика, лишил его жизни, как никчемное существо?! Или жизнь наша вообще дело пропащее? Тогда к чему постоянно врать, что вы боретесь с этим злом, косящим ваших же детей? Зачем одной рукой подписывать хорошие законы, а другой — их же нарушать? Зачем служить бесконечные молебны по усопшим, если вы не в состоянии спасти и защитить беззащитных? Вы — сытые безмозглые животные! А, может, просто больные люди, достойные жалости и сострадания. Деньги затмевают вам разум, делают слепыми и глухими. Уродливые души в красивой оболочке…

Мери вдруг вспомнила:

— Как там Полина? Почему не звонит?

— Она… обязательно позвонит, — сказал Румберг. — Много всяких дел.

— Какие могут быть у нее дела! — недовольно воскликнула Мери. — Накупить дорогого барахла да потрахаться с твоими охранниками?

— Зачем ты так?

— А тебе, видать, все безразлично. Ты делаешь деньги, потеряв интерес к тому, что тебя окружает. Вообще… очень странно, что ты еще что-то пишешь. Мне Полина говорила. О чем ты можешь написать, какую правду рассказать? И кому? Таким же, как ты сам?

Он попросил ее показать комнату, где жил Кирилл. С видимой неохотой она согласилась. Запах застоявшегося табака, кажется, пропитал стены помещения. Старая мебель никак не гармонировала с новейшей видеоаппаратурой. На письменном столе было разбросано много кассет и исписанных листков бумаги.

— Я еще до конца не прибралась, — сказала Мери. — Тут какие-то его записки, стихи.

— Можно посмотреть?

— Смотри…

Зазвонил мобильный.

— Румберг слушает.

— Здравствуй, Виктор, — послышался знакомый голос. — Это Питер.

— Здравствуй, Питер.