Крики в ночи

Все, чего я жаждал, — это каких-нибудь новостей. Даже не открытия, не находки, а просто известия о чем-то. Я присел на каменное сиденье в тени башни и наблюдал, как мимо проносились, направляясь на юг, машины, полные детей и пляжных мячей, с багажом на крышах. Я посылал им вслед проклятия: почему им так повезло, а мне нет?

Каждый из нас становился пришельцем в чужой стране, а, находясь в своем отдаленном домике, мы еще более обособились и уединились. На первый взгляд, состояние Эммы вернулось к почти нормальному, тем не менее за едой, сидя друг против друга, мы едва разговаривали, надеясь, что, какие бы молитвы ни творили в душе, все же сможем хотя бы для виду держаться вместе. Мы знали, что дети должны быть с нами, наши шумные и непослушные дети, вынуждавшие нас ежеминутно прикрикивать на них. Вместо этого мы жили в атмосфере одиночества и страха, с жандармом за воротами, с неприветливыми жителями деревни, исподлобья глазеющими на нас.

Ле Брев появлялся все реже, вместо него приезжая Клеррар, заботливый, как никогда. Оба уговаривали нас уехать домой, но Эмма с каменным лицом смотрела на них волком.

— Пока еще рано! — отрезала она безапелляционно, словно над ней довлел приговор и она была осуждена отбывать положенный срок — две недели, на которые я арендовал дом. Но я хотел, чтобы она уехала сейчас же: ее молчание действовало мне на нервы. Меня раздражало сидение с ней, и в то же время я чувствовал себя виноватым. Поэтому и настаивал, чтобы она уехала домой и ждала там. Она отказалась.

Я повторял, что жизнь должна продолжаться, что она должна вернуться к родителям или домой в Лондон. Отчаяние иссушило ее, и я не мог ничего с этим поделать. Чтобы отвлечься, я и предпринимал бесцельные прогулки по окрестным дорогам и в горы. Даже птицы, и те редко попадались на пути, людей же вообще не было видно. Это было страшное время, которое иссушало нас по мере того, как мы пытались примириться с потерей. Полиция говорила, что мы должны быть готовы, а к чему — не поясняла. Вести из Шенона просачивались в газеты, и во всех публикациях подразумевалось, что наша потеря окончательна. Эмма снова и снова читала мне заметки из «Оризона», оглушенная четкостью их формулировок. «Таинственное исчезновение английских детей». Тусклая фотография нашего дома и наши имена.

Я возвращался измученный и находил Эмму, притворявшуюся, что она читает, с книгой на коленях, перевернутой вверх ногами. Жизнь — притворство, как бы говорила она своим видом. Мы притворяемся, что счастливы, что у нас все хорошо, и просто ждем ударов, которые никогда не можем предотвратить.

— Они погибли.

— Бога ради, дорогая, это неправда. У нас все еще есть надежда, — попытался я подбодрить ее.

— Надежда на что? — с горечью спросила она и добавила слабым голосом: — На новую семью?

Я чувствовал ее присутствие в постели рядом, ее напряжение и непреклонность, и когда придвигался к ней, она отвергала меня, не желая принимать утешения. Угрюмый врач прописал ей еще более сильные таблетки. Мы пробирались по туннелю отчаяния, не видя впереди никакого просвета.

И все же именно Эмме удалось первой вырваться из этого замкнутого круга. Она все время оставалась в доме, отказываясь покинуть его. Когда выпадали совсем уж плохие дни, она сидела, не разговаривая, или лежала в постели, напичканная снотворным, несмотря на мои просьбы поехать в Понтобан. Но она держалась за этот опустевший дом, который, казалось, поглотил все наши надежды. Книги, которые мы привезли с собой, оказались вскоре все перечитанными, и она не позволяла купить новые. Вместо этого она заинтересовалась шкафом со старыми книгами и коробками от игральных карт, которые кто-то оставил в гостиной, буфетом со стеклянными дверцами и ящиком, где Ле Брев обнаружил перчатки. Книги представляли собой обычную смесь романтики и истории, все на французском языке, их можно найти в любом книжном магазинчике в этих краях. Эмма выбрала одну, чтобы просмотреть, и я услышал, как она вскрикнула, когда что-то выпало на пол.

Она подняла это что-то. Оказалось, пачка нескольких желтеющих газетных вырезок, сколотых вместе.

Наконец-то у нас появилось что-то вроде улики, намек, который я так жадно искал.

Эмма села в кресло у окна в гостиной и принялась переводить краткие недатированные отчеты, не объединенные, казалось, никакой общей темой, кроме упоминаний о пожарах: стог сена здесь, старый сарай там. Затем автомобиль. Дровяной склад. Коровник. Вырезанные и аккуратно сохраненные в книжке о житие Святой Терезы из Лизье под названием «История души».

— А откуда вырезки?

— Не знаю, — ответила Эмма. — Но послушай вот что. В них названы имена двух детективов, которые проводили расследование. Один из них Ле Брев. Другой — некто Элореан.