Криминальная психология

Вся техника убийства, жертвой которого стала несчастная Маруся, была ею тщательно продумана. Она выбрала такой час, когда начинало уже темнеть, а в даме никого еще не было: родители ее возвращались между 7 и 8 часами вечера, сестра еще позднее, а братья, в отсутствие родителей, бегали по улице: в этот день она с умыслом услала их перед убийством за нитками на смоленский рынок. К Марусе она заходила накануне убийства, 13 февраля, и приглашала придти к ней на следующий день. В день убийства она зашла к ней в четвертом часу дня и увела с собой. Жила Маруся очень близко. Когда они пришли домой, Маруся сначала спросила: почему нет гостей. На это подруга ответила ей: – «вот придет мама, тогда и начнется», а затем предложила ей посмотреть висевшую на стене новую свою фотографию. Та подошла, нагнулась и сказала: «как ты красиво снялась». В этот момент Дуся ударила ее молоткам по голове, сбоку, по темени. Она призналась, что читала о подвигах Петрова-Комарова, убивавшего молотком, и это чтение навело ее на мысль о молотке. От первого удара Маруся упала без крика. «Тогда, – рассказывает Дуся, – я ударила ее еще раз пять в то же место, так как баялась, что вдруг она вскочит и побежит». «Потом вытащила труп в кухню волоком». Затем началось рассечение трупа. Сначала одним ударом была отделена голова, при чем кровь брызнула очень сильно: «там такая жилка есть»,- поясняет она. Руки по локоть и ноги по колено отрубались в 2 приема с каждой стороны; туловище было разрублено надвое. Перед всей этой операцией ока сняла с трупа платье, чулки и башмаки, так что на теле оставались нижняя юбка, рубашка и кальсоны. Рассказывая о том, как она расправлялась с трупом, она слегка посмеивается и замечает:- «очень смешно говорить». Посмеивается она потому, что ее собеседник кажется ей непонятливым, – все переспрашивает, что, да как, а что тут мудреного. Процедура разрубания трупа взяла, по ее словам, около полутора часов. Завернув части тела в старый капот матери, она стала выносить их на пустырь, прилегавший к их двору и находившийся против ее окон. «Только что хотела вынести,-рассказывает она,-вижу идет сосед». «Я спросила, чтобы глаза отвести, не у него ли ключи от чердака». «Он ответил, что нет, и пошел далее». «Капот скоро, весь вымок в крови, я стала таскать в ватном одеяле». «Смотрю – все светло». «Я все делала очень проворно; обернула раза 4, каждый раз запирала замком двери квартиры». Зарывала она части в разных местах пустыря, но недалеко друг от друга и неглубоко; снег копала «лыжем», снег был рыхлый. Рассказывая про всю эту процедуру, она весело смеется. Когда труп был закопан в снегу, оставалось привести в порядок квартиру. Она за это и принялась. Как раз в это время вернулись с рынка ее братья, но она их в квартиру не пустила, а велела им еще погулять, сама же стала мыть полы в тех местах, где они были запачканы кровью. Это было нелегко, так как полы в кухне деревянные и кровь пропитала Поверхность досок. Вымыв полы, она впустила братьев, а сама занялась шитьем, но больше для вида, так как чувствовала сильное беспокойство и «раздражение». Вернувшиеся домой родители обратили внимание на тяжелый воздух в квартире и спросили, почему пол мокрый. Дуся объяснила, что таз, который исполнял некоторые функции испорченной канализации, пролился, и она замыла пол. Часов в 8 вечера она отправилась к Павлику и пробыла у него до 12 часов ночи, беседуя с ним главным образом о комнате, которую он, в виду предстоящей женитьбы, хотел достать в том же доме. С Павликом она держала себя как всегда, но его мать заметила, что она молчалива и как будто чем расстроена. О преступлении она жениху ничего не сказала: «совесть не дозволяла». Вернувшись от жениха, она легла спать и спала не плохо, хотя среди ночи просыпалась. Встав на другой день часов в 8 и напившись, чаю, она стала обдумывать способы ликвидации оставшихся после убитой вещей, которые были спрятаны у нее в сундуке, причем у платья, сильно забрызганного кровью, пришлось отрезать ворот. Держать у себя это платье ей «как-то противно было» и она вскоре отдала его Варе, однако не совсем, а только для переделки. Пальто же покойной Маруси она отдала продать Павлику, сказав ему, что это пальто она украла с вешалки на курсах кройки и шитья. За это Павлик ее сильно ругал, но пальто продал за 2 червонца, из которых один пошел на уплату долга портнихе, а другой он пропил вместе с купившим у него пальто знакомым сапожником. Если принять во внимание крайнее самолюбие Г., ее злобность, черствость и решительность, то внутренние пружины ее поступка станут понятны. Она хотела выйти замуж и, несмотря на то, что командовала Павликом и часто ругала его, очень дорожила им как женихом. Поэтому, когда он разорвал квитанции и затем сообщил ей, что ему придется года два просидеть в тюрьме, она серьезно испугалась и была сильно озабочена тем, как бы помочь ему. Не сострадание и любовь в этом случае руководили «навсегда спокойной» Дусей, а расчет: иначе свадьбе не бывать. И она рассчитала и взвесила все, а затем все и выполнила, как решила. Ей нельзя отказать ни в умении владеть собой, ни в решительности. Конечно, ее расчет нас удивляет: как могла эта Молоденькая девушка стать подражательницей Комарова и совершить преступление с такой методической жестокостью! Ведь у нее были под руками другие способы выйти из затруднительного положения, между прочим, и способы преступные, но менее тяжкие. Она могла, действительно, украсть пальто на курсах, даже просто обокрасть приведенную ею с собой Марусю, спрятав оставленное последней в передней пальто и симулировав кражу, сказать подруге: – «Маруся милая, а где, твое пальто, и дверь раскрыта» и т. п. Она могла попросить у родителей, даже украсть у них в крайнем случае. Почему же она не сделала ничего подобного? Убийство казалось ей простейшим решением задачи. Она драчлива и склонна осуществлять свои цели насильственным образом. Это ее центральный признак. Расстаться с своими драгоценностями она не хотела, это – уменьшало бы ее приданое, а ее жених «с коммерческими способностями», вероятно, менее ценил бы ее как невесту, если бы она обеднела, да и жаль было расставаться с красивыми вещами. Просить у родителей – значит унижаться и жениха унижать в их глазах; посторонних же, у кого можно было бы попросить, у нее не было. Украсть – опасно, раскроют, назовут воровкой. Вот она и решила убить. Правда, особой любви к жениху не было; это она сама чувствовала, но все-таки некоторую привязанность она чувствовала лишь к двум существам: к матери, которая делала ее жизнь приятной своим баловством и лаской, и к жениху, жизнь с которым рисовалась ей, если и не в особенно радужных красках, то все-таки в виде лучшего будущего, отказаться от которого она не хотела. Натура решительная, активная и эгоцентрическая, она должна была предпочесть всем представлявшимся ей выходам убийство: не придется ни унижаться, ни особенно рисковать, никто ничего не узнает и все будет хорошо. Она говорит, что мысль об убийстве пришла ей за 3 дня, и она колебалась в своем решении часа полтора: «и не хотела, и подталкивало». «Чувствовала, – говорит она, – что должна это сделать». Колебания ее понятны и можно только удивляться их непродолжительности. Она, конечно', сознавала некоторый риск дела и его сложность, но думала, что все скроет; не могла не смущать ее и новизна положения: раньше она никаких преступлений не совершала, да и некоторое неприятное чувство связывалось у нее с перспективой такого кровавого дела, чувство, если не сострадания, то брезгливости. Ее не отталкивала мысль, что это жестоко, гадко, в ней не говорили ни любовь, ни сострадание к подруге, потому что этих чувств у нее нет. Поэтому ей и не было трудно убивать. Малоразвитая, с умом не сильным, жестокая, черствая и холодная, она едва понимает, что поступила нехорошо, но этого не чувствует; от осуждения ею своего поступка веет холодом, оно лишено! эмоционального тона. В нет, слышится лишь некоторая досада на себя, что поступила нерасчетливо, рассчитала плохо, не стоило этого делать, а то вот приходится за это сидеть и все ее планы рухнули. Жених, после преступления, от нее отшатнулся и укоряет ее за совершенное, а сделала она это для него же, потому что поверила тому вздору, который он ей говорил о разорванных квитанциях, их мнимом значении и своем вероятном тюремном сидении. Он-то говорил с целью ее припугнуть, заставить еще раз почувствовать, как он важен для нее, а она приняла все это всерьез. Опрометчиво поступила. Вот вся ее оценка сделанного злодеяния. Рассуждения о последнем приводят ее, между прочим, к отрицанию; бытия божия. Она вообще не религиозна,- а теперь и совсем ни во что не верит: ведь если бы бог существовал, он не должен был допускать подобных поступков. На вопросы, (вспоминается ли ей, ее поступок, считает ли она его плохим и что именно особенно в нем плохо, она говорит, что «вспоминается навсегда», что особенно плохо то, что она разрубила убитую – «это – по-зверски», – а затем добавляет: – «все плохо, и что убила, и что разрубила». Но оценка эта холодная, рассудочная, без искры альтруистического чувства.