Крио

«…Дочка, сейчас здесь цветут липы – и на Взморье, и в Риге, огромные, развесистые, пахнут медом. Что им вздумалось, ведь им нужно в июне, а уже август. Но я рада, я люблю, когда цветут липы. И я люблю, когда никуда не надо спешить, когда завтрак в 12, а обед в 6, когда столько времени просто так: «Живем, как при Екатерине, молебны служим, почты ждем…» Можно долго сидеть у реки и смотреть, какая река под тучей – серая и холодная, а под чистым небом – синяя-синяя. За рекой луг и лес, и на белых водяных лилиях трепещут крыльями стрекозы. Можно лечь в прохладную траву и покусывать сладкие кончики травинок или побродить в горячем лесу среди колонн сосен. Там пахнет хвоей, но не той, зеленой, что высоко вверху, а сухой, выжаренной солнцем хвоей под ногами, переглядываться с белками, подсвистывать птицам, объедаться черникой. Можно сесть в электричку около окна, а потом ходить по каменным замшелым плитам тротуаров, смотреть на дома с тяжелыми темными дверьми, даже подержаться за теплую медь их вычурных ручек. А можно войти в парк, там тоже липы, под ними и в дождь сухо. И острова ромашек, и голуби – нежирные и неленивые, горбатые мостики, и лебеди, и скамейки – совсем как в Париже, на каменных подставках без спинок. Можно заглянуть в Домский собор. Рижане очень недовольны, что из собора сделали концертный зал, зато починили знаменитый, второй в мире орган.

Попали мне в руки зачитанные «Хасидские предания». И там есть притча об одном раввине, который много-много лет писал книгу о замысле Творца, забросившего нас в этот мир. Он написал ее и сжег, представляешь?

Что ж это получается? Довольно написать свою книгу, а там хоть трава не расти? Как это глубоко. При том, что люди исчезают бесследно, и даже ничего доделывать за них не надо. Мартюхин рассказывал: приехал разобрать архив товарища, покинувшего этот мир, и обнаружил полную ванну макулатуры – просто всё выбросил и всё.

Дочка! Отец там поливает фикусы? Рыб кормит? Сам ест что-нибудь?

Целую вас, родные мои, с ума сойти можно, сколько я вас не видела уже – две недели!

Скучаю и люблю,

мама».

Множество ветров проносились в деревьях, и сотни рек устремлялись в океан, желтые сухие листья липы во дворе, кленов, ясеней, рябин вслед за дикими гусями, аистами, журавлями, подхваченные ветром, срывались и улетали, оставив мокрые тяжелые стволы чернеть вдоль ограды лазарета.

Не переставая лил дождь, косой и мелкий. Канавы с боков дороги наполнились водой. Все как-то отсырело, остыло, пригорюнилось. Даже Макар, и тот был не весел, Марусю он видел редко, она проходила мимо, сумрачная, как тень.

Однажды утром, когда она собирала порожние склянки от настоек и примочек, он взял ее за руку:

– Беда у тебя? Маруся Небесная?

– Беда, – сказала она.

– Прости ты меня, дурака, – сказал огорченный Макар. – Подвел я тебя, забылся. Что ж делать-то теперь? Ну, хочешь, я прощенья у него попрошу?

– Уехал он, – сказал Маруся.

– Куда? Когда?

– С цирком, на прошлом месяце.

– А ты?

– Стояла – смотрела.

– И не остановила?

Она помотала головой.

– Марусь, – сказал Макар, – выходи за меня замуж, ты только не думай!

Она улыбнулась в ответ. И столько печали было в этой улыбке.

Он проводил ее взглядом, откинулся на подушку и погрузился в созерцание выбеленных стен, серого потолка, покрытого разводами от протекшей воды, прислушался к тихому стону соседа, шуму дождя за окном, и редкая для Стожарова мысль, считай, небывалая, мелькнула в его голове: как же в этой жизни всё паршиво и безрадостно. А ведь надо держаться за этот матрац, пропитанный гноем и кровью, за ржавые спинки кровати, цепляться когтями за штукатурку гнилых лазаретных стен, потому что вот-вот уже снова повесят ему на плечи винтовку и скрутку, наденут тяжелые кирзачи и загонят в сырые окопные могилы, которые сам себе и выкопаешь.

Хлопнула дверь, потянуло сквозным ветерком: к ним в лазарет явился еврейский раввин. Пружинистой походкой, слегка пританцовывая, он принялся фланировать из палаты в палату, повсюду разнесся его орлиный клекот:

– Ты – Бог, и мощь Твоя беспредельна, велика слава Имени Твоего, могущество Твое вечно, и грозные деяния Твои приводят мир в трепет…

Хвалу Господу равви транслировал то громогласно, то тихо и вкрадчиво, то вдруг ощетинивался как зверь и давай метать громы и молнии, но и беззвучное волхование проникало в самые отдаленные уголки лазарета, как запах хлорной воды или йодной настойки:

– Ты избавитель, питающий по доброте Своей живых и по великому милосердию возвращающий мертвых к жизни, поддерживающий падающих и исцеляющий больных…

Издалека заслыша звон «кимвала бряцающего», Казя Аронсон приподнял голову от подушки, затем сел, свесил ноги с кровати. Слезы побежали у него по щекам. Казимир впал в смятение.

Макар давай было подтрунивать над ним. Но Казя остановил его царственным жестом.