Кристина Хофленер. Новеллы

А вот национал-социалисты за много лет до того, как направить свои армии против всего остального мира, начали сколачивать в соседних с Германией странах совсем иную, столь же опасную и отменно обученную армию – своеобразное ополчение униженных и оскорбленных, отверженных и обиженных жизнью. В каждом учреждении, на любом предприятии они внедряли свои так называемые «ячейки», во всякой инстанции, вплоть до личных резиденций Дольфуса и Шушнига[24], сидели их слухачи и шпионы. И даже в нашей столь невзрачной конторе, как я, к сожалению, слишком поздно выяснил, у них оказался свой человек. Правда, это был всего лишь жалкий и бездарный канцелярист, нанятый мною по рекомендации какого-то священника исключительно ради того, чтобы придать конторе хотя бы внешнюю видимость нормально работающего учреждения; никаких сколько-нибудь серьезных дел мы ему не доверяли, используя лишь для пустячных курьерских поручений, дежурства на телефоне и разборки документации, но, разумеется, документации только самой никчемной и безобидной. Вскрывать почту ему не разрешалось ни в коем случае, все важные письма я печатал на машинке собственноручно, без копирки, в единственном экземпляре, всякий сколько-нибудь важный документ забирал с собой домой, а все конфиденциальные переговоры и обсуждения проводил либо в монастырских покоях, либо в приемной врачебного кабинета своего дядюшки. Благодаря всем этим мерам предосторожности соглядатай наш ко всем существенным делам не имел ни малейшего доступа, покуда из-за какой-то нелепой случайности этот пронырливый гаденыш не учуял, что мы ему не доверяем и что все самое интересное происходит у него за спиной. То ли в мое отсутствие кто-то из курьеров по неосторожности упомянул «его Величество» вместо того, чтобы, как было условлено, говорить о «бароне Берне»; то ли этот мерзавец осмелился самочинно вскрывать письма – как бы там ни было, прежде чем я что-либо успел заподозрить, он уже получил из Берлина или из Мюнхена секретное указание неусыпно за нами следить. Лишь много позже, уже после ареста, я припомнил, что его первоначальная леность на службе в последние месяцы сменилась вдруг поистине неуемным рвением: он неоднократно и почти назойливо предлагал мне отнести на почту мои письма. Следовательно, я тоже не вправе отвести от себя обвинение в некоторой утрате бдительности, однако, в конце концов, своим коварством Гитлер перехитрил не только меня, но и самых выдающихся дипломатов и полководцев, разве не так? Сколь долго, любовно и досконально гестапо одаривало меня своим вниманием, с прискорбной очевидностью выяснилось в тот же самый вечер, когда Шушниг объявил о своей отставке: эсэсовцы арестовали меня немедленно, то есть еще за день до того, как Гитлер вошел в Вену. По счастью, едва дослушав по радио прощальное заявление Шушнига, я самые важные бумаги успел сжечь, а оставшуюся, не подлежащую уничтожению документацию, включая финансовые и нотариальные подтверждения размещенных за границей ценных бумаг и авуаров нескольких монастырей, а также капиталов двух эрцгерцогов, со своей верной старухой-экономкой исхитрился в бельевой корзине переправить к моему дядюшке буквально за несколько минут до того, как ко мне вломились эти молодчики.

Доктор Б. прервался, чтобы раскурить сигару. В зыбком мерцании догорающей спички я увидел, что правый угол рта у него слегка подергивается, и вспомнил, что заметил за ним этот нервный тик еще раньше, едва ли не с первого раза. Подергивание было мимолетное, едва различимое, но повторялось чуть ли не ежеминутно, придавая всему лицу выражение легкой странности и внутреннего беспокойства.