Критическая Масса, 2006, № 4

Как говорит само название беседы или, вернее, серии бесед, — Le Spectateur engag ¬е может также переводиться как «наблюдатель, вовлеченный в происходящее» — речь здесь идет об основных событиях французской, европейской и мировой истории, свидетелем и непосредственным участником которых был сам Раймон Арон: приход Гитлера к власти в Германии, создание Народного фронта во Франции, Вторая мировая война, роль генерала де Голля и французского Сопротивления, послевоенный раздел мира и «холодная война», крах колониальной системы, арабо-израильский конфликт, события 1968 года, политика разрядки… Причем эти предназначавшиеся сначала для показа по телевидению беседы, разделенные на три хронологических периода (1930—1947; 1947—1967; 1967—1980), построены таким образом, что важнейшие международные события тесно переплетаются с двумя другими основными темами: с историей идей и позицией интеллектуалов, а также с эволюцией французского общества и его элиты. Цель, которую поставили перед собой интервьюеры Арона — журналисты Жан-Луи Миссика и Доминик Вольтон, — путем комментирования пятидесяти лет истории познакомить широкую публику с ее анализом, сделанным одним из главных обозревателей интеллектуальной и политической жизни3 . И хотя при просмотре этих трех телепередач сам Арон, по собственному признанию, «испытал странное чувство, что мой вклад в это законченное произведение был в конечном счете скромным» (с. 399), вызванный ими интерес как раз и привел к появлению рецензируемой здесь книги, хотя и в несколько измененном виде. Особую историю имеет «Заключение» книги. Дело в том, что телебеседы с ученым были записаны весной 1981 года еще до победы кандидата левых сил Франсуа Миттерана на президентских выборах 10 мая того года. И вот в условиях новой политической констелляции безусловно «правый» Арон (часто зачисляемый даже в реакционеры) решает продолжить разговор — теперь уже явно с целью высказать все, что он думает по поводу этого нового этапа во французской политике, т. е. прихода к власти левых. Правда, разговор виртуальный, так как все вопросы и ответы были составлены им самим. Как пишут во «Введении» Ж.-Л. Миссика и Д. Вольтон, «он решил продолжить с нами диалог, но на этот раз, чтобы быть уверенным в ответах, он сам же приготовил и вопросы…» (с. 20).

В первой главе «Молодой интеллектуал тридцатых годов» Раймон Арон с поразительной для француза искренностью говорит о возмущении, вызванном в нем французским философским образованием, которое, по его словам, лишь «подготовило не понимать мир» (с. 29). Это произошло с ним в начале 1930-х и этому есть простое и крайне «непатриотичное» объяснение: учеба в 1930—1933 годах в Германии, где он узнал, что такое «настоящее образование. То же, которое я получил в течение четырех лет учебы в Высшей нормальной школе, готовило к тому, чтобы стать преподавателем философии в лицее, и ни к чему другому» (с. 29—30). В качестве критерия этой философии «ни о чем» он указывает тот поразительный сейчас для нас факт, что студенты этого элитного по французским меркам учебного заведения никогда не слышали имен ни Токвиля, ни Вебера — ключевых для всего творчества Арона авторов.

В этом смысле Арон совершенно не вписывается в «патриотическую» интеллектуальную традицию, когда философствующие англичане пишут в основном о «собственных» предшественниках, например о Гоббсе, Локке, Юме и т. д., немцы — о Лейбнице, Канте или Гегеле, а французы — как бы естественно, о Декарте, Монтескье или Конте. Напротив, он являлся представителем того запутанного космоса идей, в котором немцам не приписывается некая «немецкая роль», французам — «французская» et cetera . Как и другие французские мыслители, получившие определенную мировую известность, в т. ч. в США, Раймон Арон прямо соотносил свою интеллектуальную деятельность с немецкими мыслителями, прежде всего с фигурой Макса Вебера (тогда как Сартр пребывал в напряженном диалоге с Гуссерлем и Хайдеггером, а для Фуко важнейшим писателем был Ницше). Причем, отвечая на вопрос, почему он избрал для зарубежной поездки именно Германию, а не Великобританию или Соединенные Штаты, Арон говорит о сознательном выборе, даже о некоем жесте: «Это была традиция. Желая пополнить свое образование, философы ехали в Германию. Дюркгейм за два поколения до меня ездил в Германию и привез оттуда небольшую книгу об общественных науках в Германии» (с. 31). Правда, мэтр умолчал о том, что Эмиль Дюркгейм, этот пращур всей французской и мировой социологии, попросту игнорировал своего немецкого современника Вебера, которым — как и немецкой мыслью вообще — так восхищался он сам. Однако Арон не забыл указать на свое первенство в открытии для «последователей Дюркгейма» образа Макса Вебера4 — «ученого, который ныне во всем мире признан в качестве одного из самых великих социологов, каких в истории насчитывается максимум полдюжины» (с. 43).