Критическая температура

Заметил он ее состояние или нет, но Милка еще не умела так совершенно владеть собой, и как медленно опускалась на стул, так же медленно поднялась теперь.

– Мне надо поговорить с мамой, – ровным голосом объяснил он по-прежнему ничего не понимающей Оле и твердым шагом направился в библиотеку.

* * *

Оля будто знала, что ей не следует появляться во дворе. На лестничной площадке остановилась, сказала Милке: «Мне надо… пойду…» – и вышла через парадное, на улицу Капранова. А что «надо» и куда «пойдет» промямлила так, что Милка не разобрала. Да это, видимо, и не имело значения.

Во дворе было многолюдно. Все успели переодеться, пообедать после школы, и в группе, что словно бы невзначай толклась близ директорских окон, Милка увидела Ингу Сурину, Ляльку, Радьку Зимина и даже Левку Скоса, чья идиотская улыбка бросилась в глаза прежде всего. Несколько в стороне от общей компании стояли под тополем Кулаевы – Ашот и Загир. Милка хотела проскользнуть мимо девчонок к Ашоту. Но ее заметили. И едва она остановилась возле братьев, Лялька пристроилась рядом.

Тут же, навострив уши, оказались и две бабки, хранительницы истории двора, его сплетен и его скандалов: бабка Мотя, одинокая пенсионерка, учительница бальных танцев в каком-то необозримом прошлом, с тяжелой мужской тростью в руках и вся, вплоть до короткой прически «полубокс», мужиковатая, да ее неизменная подруга – бабка Серафима Аркадьевна, мать директора молокозавода, седенькая, аккуратненькая, до приторности елейная в каждом своем движении старушка.

Отраженное в окнах, глаза слепило жаркое солнце, и нарастала тягучая, влажная духота.

На лестничной площадке Милка не слышала ни звука, а здесь благодаря открытым форточкам становилось общим достоянием каждое слово, произнесенное в квартире директора. Тем более, что разговор Анатолия Степановича с женой проходил на высоких тонах. И Милка сначала остановилась возле Ашота, сначала прислушалась, а уж потом, краснея вдруг, сообразила, что это нечестно, что это подло, и, невольно вобрав голову в плечи, заспешила к своему подъезду.

Наверное, те же чувства испытали и Ашот, и Лялька, и другие девчонки, потому что никто не задержал ее, и все разом, как она, заторопились по своим делам, оставив дожидаться развязки мужиковатую учительницу танцев да бабку Серафиму Аркадьевну.

Но пока Милка шла от выхода с лестничной площадки Анатолия Степановича до тополя, под которым стояли братья Кулаевы, затем какие-то секунды мешкала возле них, пока семенила через двор, чтобы скрыться в своем подъезде, – до нее донеслись обрывки разговора из квартиры Анатолия Степановича, и, внутренне закипая вся, она ежилась от стыда при каждом новом восклицании Елены Тихоновны. Да и говорила, в основном, только она – Анатолий Степанович отделывался короткими, взывающими к благоразумию репликами.

Елена Тихоновна: «Я знала! Я давно знала, что ты из себя представляешь, старый бабник!»

Анатолий Степанович: «Елена!»

Елена Тихоновна: «Что Елена?! Была и есть Елена. А ты до старости дожил, а ума не набрался! Как только люди тебя слушают?! Дир-рек-тор!» – Она плюнула.

Анатолий Степанович: «Замолчи!»

Елена Тихоновна: «Почему я должна молчать?!»

Анатолий Степанович: «Елена!»

Елена Тихоновна: «Что Елена?! Пусть все слышат! Пусть все знают! Какой ты вахлак проклятый! То у него заседания вечером, то у него педсовет! А ты, значит, вон как советуешься?! Спасибо, что сказал! Утешил. Спасибо!»

Анатолий Степанович: «Я прошу тебя, замолчи!»

Елена Тихоновна: «Не замолчу! У тебя дочь скоро замуж пойдет, а ты, значит, сам все шашнями занимаешься?! До министра дойду, а тебя, гада, выведу на чистую воду! Мерзавец проклятый!» – Она уже плакала и от слова к слову кричала все громче.

Милка представила себе, что будет твориться во дворе к вечеру, когда придут с работы все его обитатели. Уж бабка Мотя и Серафима Аркадьевна постараются ввести их в курс дела…

«Зачем Анатолий Степанович рассказал ей?!» (Милке даже в мыслях не захотелось называть Елену Тихоновну по имени-отчеству – назвала безлико: «ей»…).