Критические этюды (о Бердяеве)

Эволюционный взгляд на жизнь, как г. Бердяев категорически заявляет, мешает человеку наполнить свою душевную жизнь «возвышенным содержанием и смыслом», отнимает у души «полноту ее жизненных переживаний».

Эволюционист сейчас вам начнет показывать, как развивалось познание от зоологического состояния до вас и кончит тем, что признает идею истины, абсолютно ценную для вас, как живого, ищущего существа, лишь полезной иллюзией, он произведет химический анализ и от ценного переживания, составляющего интимную природу вашего духа, не останется ничего. Таким образом, может получиться научное положение, но оно получится некстати, так как о нем в данный момент вы не спрашиваете, им вы в другой раз не интересуетесь… В тот момент, когда вы устанавливаете самостоятельно качество добра в вашей душе, признаете его абсолютную ценность и служите ему, вы совершаете величайший акт вашей жизни. Но вот приходит эволюционность, зовет вас назад к исследованию моллюсков и предлагает вам немедленно показать, что все, что вами переживается, как святыня, есть лишь полезная иллюзия в борьбе за существование, что нравственное сознание разлагается на какие-то частицы, не имеющие ничего общего с нравственностью, и что все это неопровержимо доказывается уровнем нравственных идеалов рыб…

Точно также эволюционизм разрушает, по мнению г. Бердяева, иллюзию красоты. «Развитая человеческая душа созерцает красоту и восторгается ею, она чувствует, что красота есть великая сила – и переживает чувство красоты». Красота возвышает развитую человеческую душу «над житейской пошлостью». Но… опять «некстати» приходит эволюционист, который не знает красоты, как возвышающей нас ценности, разлагает красоту на молекулы и показывает, как чувство прекрасного шаг за шагом развилось из животного мира.

Так, приход злополучного эволюциониста отравляет лучшие моменты жизни г. Бердяева, не позволяет ему всецело отдаться стремлениям к добру, истине и красоте». «Искатель истины», г. Бердяев выдает себя за такового, в сущности, обнаруживает, насколько слабы и неосновательны его стремления к истине.

Можно, конечно, стоять за то, что в тот или другой данный момент всякие научные исследования не своевременны, что человек должен отдаться исключительно практической деятельности, откликнуться на голос общественных нужд. Против подобной точки зрения ничего нельзя возразить. Но г. Бердяев вовсе не держится подобной точки зрения. Напротив, он считает текущий момент, как нельзя более удобным для спокойного всестороннего самосовершенствования человека. Безбоязненное исследование истины заключается в понятии этого самосовершенствования. Но г. Бердяев, тем не менее, ощущает панический страх перед приходом эволюциониста. Иначе нельзя назвать его отношения к «истине». Разве мы не имеем перед собой примера целого ряда известных искателей истины (вроде Гельмгольца[6]), в глазах которых эволюционный метод не только не убивал поэзии жизни, но даже увеличивал «абсолютную ценность человеческих переживаний».

А панический страх г. Бердяева перед полновластием эволюционной истины объясняется, в свою очередь, ничем иным, как утрированным, болезненным эгоизмом «пришибленной» интеллигентной личности, стремящейся слепо к полноте жизненных переживаний и не желающей поступиться ни малейшей лишней частицей своего «я», лишней частицей тех чувств и настроений, которые могут доставить хотя бы призрачное удовлетворение этому «я».

И ради этого призрачного удовлетворения интеллигентного эгоизма г. Бердяеву приходится очень многим жертвовать. Прежде всего, в жертву «интеллигентному» эгоизму ему приходится принести строгую научность.

Несмотря на сделанные им возражения против полновластия эволюционного и материалистического метода, он объявляет себя сторонником материалистического толкования истории, даже более того, признает это толкование единственно верным. Для того чтобы подобный взгляд примирить с дорогой ему идеей «абсолютной нравственности», ему приходится прибегнуть к иррациональным доводам. Он обращается к метафизической литературе, заимствует свои доказательства у немецких неокантианцев. Он принимает известное учение о нравственности Канта[7] благодаря чему впадает в непримиримое противоречие с самим собой: убежденнейший противник всякого бюрократического начала, он преклоняется перед кантовским понятием о нравственности, перед этой «высшей формулой «мелкобуржуазной нравственности». Заметим в скобках, кантовская мораль – не мораль в широко альтруистическом смысле этого слова, а «холодная, формальная мораль»[8].

Увлекшись, далее, метафизическими формулами идеализма, он с особой горячностью проповедует возвращение к философии Фихте[9] к его смелой апологии индивидуализма и к его формуле прогресса. «Прогресс есть движение сущего по направлению к должному, есть торжество должного в сущем. Другого смысла прогресс иметь не может, и в философии прогресса мы должны вернуться к великим идеалистам прошлого, особенно к Фихте, нисколько не изменяя традициям реалистической науки».