Критические статьи, очерки, письма

Ни один образ, созданный поэтами, не тревожит и не волнует нас до такой степени. Сомнение, внушенное призраком, — вот что такое Гамлет. Гамлет видел своего умершего отца и говорил с ним, — но разве он убежден? Нет, он качает головой. Что ему делать? Он сам не знает. Его руки сжимаются в кулаки и снова опускаются. Его терзают предположения, логические умозаключения, чудовищные догадки, кровавые воспоминания; уважение к призраку, ненависть, жалость, страх перед действием и перед бездействием; его отец, его мать, противоречивость его долга — буря бушует в нем. А в уме его — мертвенное сомнение. Шекспир — изумительный мастер пластических образов, и мы почти видим потрясающую бледность этой души. Как и большую аллегорическую фигуру Альбрехта Дюрера, Гамлета можно было бы назвать «Меланхолия». У него над головой также мечется летучая мышь со вспоротым брюхом; у ног его — наука, глобус, циркуль, песочные часы, амур, а позади, на горизонте, огромное страшное солнце, от которого словно почернело все небо.

И в то же время вторая половина Гамлета — это гнев, бешенство, ураган оскорблений, сарказмы по адресу Офелии, проклятия, обращенные к матери, самоуничижение. Он болтает с могильщиками, почти смеется, потом, стоя в могиле Офелии, хватает Лаэрта за волосы и яростно топчет ногами ее гроб. Он поражает шпагой Полония, поражает шпагой Лаэрта, поражает шпагой Клавдия. Иногда его бездействие словно дает трещину, и из этой трещины вырываются раскаты грома.

Его мучит мысль о той возможной жизни, где реальность сливается с химерой и которой все мы боимся. Он действует всегда словно во сне. Его мозг можно было бы рассматривать как какое-то сложное образование: там есть слой страдания, слой мысли, а также слой сновидений. Сквозь этот-то слой сновидений он чувствует, понимает, узнает, воспринимает, пьет, ест, сердится, издевается, плачет и рассуждает. Между ним и жизнью стоит как бы прозрачная стена; это — стена сновиденья; за ней видно все, но перейти через нее нельзя. Своего рода непроницаемое облако окружает Гамлета со всех сторон. Разве вы никогда не испытывали во сне такого кошмара: вы бежите или спасаетесь, вы спешите, но чувствуете, что колени ваши окостенели, плечи непомерно тяжелы; вы с ужасом сознаете, что ваши руки парализованы и вы не в силах сделать ни одного движения? Гамлет испытывает этот кошмар наяву. Гамлет не там, где протекает его жизнь. Вам всегда кажется, что он говорит с вами с противоположного берега реки. Он зовет вас и задает вам вопросы. Он как бы вдали от обрушившейся на него катастрофы, от прохожего, к которому он обращается, от мыслей, теснящихся в нем, от совершаемых им поступков. Он словно не прикасается даже к тому, что сокрушает. Это высший предел одиночества. Это уединение духа еще в большей степени отделяет его от простых смертных, чем его высокое положение принца. И в самом деле, нерешительность — это одиночество. Вас покидает даже ваша воля. Кажется, что ваше «я» ушло куда-то и оставило вас одного. Бремя Гамлета не так тяжело, как бремя Ореста, но зато оно сильнее качается из стороны в сторону; Орест придавлен роком, Гамлет — судьбой.

Но хотя Гамлет и стоит в стороне от людей, в нем есть нечто такое, что свойственно им всем. Agnosco fratrem. [135]Бывают часы, когда в своей крови мы ощущаем его лихорадку. Тот странный мир, в котором он живет, — в конце концов наш мир. Он — тот мрачный человек, каким мы все можем стать при определенном стечении обстоятельств. Как бы болезненно ни было состояние Гамлета, он отражает неизменное состояние человека. Он воплощает неудовлетворенность души жизнью, где нет необходимой ей гармонии. Он как бы носит тесный башмак, который жмет ногу и мешает ходить; башмак — это наше тело. Шекспир освобождает Гамлета от тела, и хорошо делает. Гамлет-принц — это еще возможно, но Гамлет-король — никогда. Гамлет не мог бы управлять народом, он слишком далек от всего. К тому же он делает гораздо больше, чем если бы он царствовал, — Гамлет существует. Отнимите у него семью, родину, призрак и всю эльсинорскую историю — даже и в таком освобожденном от всего виде этот образ останется каким-то странно пугающим. И это потому, что в нем много человечности и таинственности. Гамлет страшен, что не мешает ему в то же время быть ироничным. Он двулик, как судьба.

Отречемся от ранее сказанных слов. Главное создание Шекспира — не Гамлет. Главное создание Шекспира — весь Шекспир. Впрочем, это справедливо для всех умов такого размаха. Они — громада, глыба, они царят, они подобны библии, и их величие — в единстве их созданий.