Критические статьи, очерки, письма

Да, эта величественная тень, Польша, покоится здесь, рядом с поэтом… Слава Мицкевичу! Слава опочившему рыцарю, который, бесспорно, проснется! Он слышит меня, я это знаю, и он меня понимает. Мы оба — он и я — лишились родины. И если в своем одиночестве и мраке я не могу возложить венка во имя славы, то я имею право побрататься с тенью усопшего во имя несчастья. Я не голос Франции, я — вопль изгнания.

Виктор Гюго.

Пьеру Верону

Отвиль-Хауз, 23 мая 1867

Мой дорогой и сердечный собрат!

С особым удовольствием я публично воздал хвалу вашему каждодневному и неизменно успешному вмешательству в великую борьбу, которую ведут революционные силы против сплоченных рядов реакции в политике, литературе и религии. Вы один из самых стойких, самых положительных и обаятельных умов современности. Вы умеете отстаивать свою правоту с жаром, благородством и смелостью.

Полтора месяца тому назад я послал вам, как и каждому из редакторов нашего замечательного и отважного «Charivari», запрещенный во Франции небольшой сборник, содержащий мои бунтарские речи в изгнании. Дошли ли все эти сборники? Они были отправлены как простые письма, но ведь их могли и перехватить! Меня бы это ничуть не удивило.

От всей души остаюсь вашим другом.

Виктор Гюго.

Гарибальди

1867

Мой дорогой Гарибальди!

До последней минуты я все надеялся, что смогу присутствовать на Женевском конгрессе. Г-н Б., наверное, сообщил вам, что по состоянию здоровья мне пришлось воздержаться от поездки. Он, несомненно, также сказал вам, что я всей душой присоединяюсь к этой внушительной и необходимой демонстрации.

Я был бы безмерно рад пожать вам руку. Вы — Герой. Нет славы выше вашей. Европе вы дали Италию. Италии вы дадите Рим. Вы опоясаны почетным мечом Освобождения.

Вы не муж войны, вы борец за мир. Почему? Потому что вы борец за свободу. Сперва свобода, потом мир, сперва свет, потом жизнь. Так всегда стоял вопрос, с самого сотворения земли. И вот почему те, которые посвящены в секрет богов, видят, как встает солнце, а те, которые живут при монархии, мечтают увидеть, как будет провозглашена республика.

Шлю Женевскому конгрессу мое братское приветствие и обеими руками пожимаю ваши прославленные руки.

В. Г.

Флуренсу

Отвиль-Хауз, 27 октября 1867

Пишу вам, милостивый государь, in haste [277]несколько слов. Вернувшись домой после трехмесячного отсутствия, я нашел здесь груду писем, ожидавших ответа. Сегодня я прочел ваше письмо от 2 августа. Вы ведь знаете, что я целиком предан народам, Греции, Криту. Всегда и повсюду можно рассчитывать на меня. Скажите об этом со всею ясностью г-ну Саравасу. Это письмо предназначается ему так же, как вам. Брошюра, по всей вероятности, уже вышла в свет. Она великолепна, она убедительна. Я, безусловно, написал бы к ней введение с выражением моей солидарности, но думаю, что теперь уже слишком поздно, и это меня очень печалит. В своем уединении я все же остаюсь свидетелем терзаний человеческого рода. Я кричу, я вздымаю руки к небу. Если бы вы прочли письма, которые я получаю, вы бы содрогнулись. Все страждущие обращаются ко мне. Чем я могу помочь, увы! Но все равно я делаю что могу и как могу. Из своей пустыни я швыряю камни во дворцы тиранов. Да, рассчитывайте на меня. До последнего моего вздоха я буду бороться за угнетенных. Там, где льются слезы, там — моя душа. Вы смелый человек, у вас благородный талант и твердая рука, на которую можно опереться.

Вы мыслите и боретесь, я жму вашу руку и люблю вас.

Виктор Гюго.

Госпоже ***

Отвиль-Хауз, 7 ноября 1867

Спешу вам ответить, сударыня. Ваше милое письмо восхищает и печалит меня. Как жаль, что и вы не верите мне, когда я говорю о своем одиночестве. Я недоволен этим миром, следовательно, я одинок. Я знаю в нем только «всех», а значит — «никого». В Америке я знавал двоих — Джона Брауна, которого повесили, и Линкольна, которого закололи кинжалом. В Италии я знаю Гарибальди, — он побежден; на Крите — Цимбракакиса, — он затравлен, в России — Герцена, — он изгнан. Таков итог. Я просил у Виктории помилования фениянца Берка и добился его. Я просил Хуареса даровать жизнь Максимилиану, но слишком поздно. Да и согласился ли бы он на это? Я совершенно не знаю г-на Джонсона, но знаю, что он предатель. Я объявлен вне закона. Попади вы когда-нибудь в мое положение, мы составили бы славную пару; только вряд ли место филину подле малиновки.