Критическое исследование хронологии древнего мира. Восток и средневековье. Том 3

Надо всегда помнить, что смысл (семантика) слов подвержен изменению во времени и такие, например, слова как бог, церковь, монастырь могли означать (и на самом деле означали) совсем другое, чем в настоящее время. Поэтому с этими словами надо быть очень осторожными и избегать подставлять в них современный смысл.

Можно ли восстановить первоначальный смысл слова «монастырь», который оно имело у Бенедикта? Ключом для этого может служить репутация бенедиктинцев, которую они пронесли через все средние века, как «учителей земледелия, ремесел, искусств и наук во многих землях Европы». Кроме того, следует понять этимологию слова «монастырь».

Обычно это слово производят от «монах», связывая его с греческим «монос» — один. Возможно, что по отношению к монахам–отшельникам такое словопроизводство и правильно, но, конечно, оно абсурдно по отношению к членам монастырских общин, вся жизнь которых течет на людях в полной противоположности с одиночеством. По всем данным отшельническое монашество (чтобы не утверждали легенды) появилось значительно позже времени Бенедикта, и тогда же, надо думать, возникла этимология «монос» — «монах».

Морозов полагает (см.[5], стр. 435), что слово «монастырь» происходит от еврейского МНЕ (или МОНА) — исчислять, определять и АСТР — звезда, возможно, через посредство латинского «монэо» — наставлять, подсказывать и «астэр» — звезда. Таким образом, в буквальном переводе это слово означает место, где занимаются исчислением (наблюдением) звезд, т.е. астрологическую обсерваторию!

Но этот буквальный перевод на самом деле слишком узок. Для древнего, синкретического ума все науки сливались в одну единую Науку, нераздельную от Религии. Поэтому правильным переводом слова «монастырь» в его первоначальном значении будет «место, где занимаются Тайнами Неба» в форме астрологии, алхимии, магии, математики—каббалы, медицины и телогической философии. Чтобы избежать ложных ассоциаций с современными монастырями, Морозов предлагает называть монастыри в этом смысле «монастерионами», а их членов «монастерионцами».

В век, когда единственно достойным занятием мужчины из привилегированных слоев общества было военное дело, в монастерионы должны были идти лишь исключительные умы или люди, потерпевшие тяжкие жизненные катастрофы и семейные утраты и ищущие забвения в атмосфере научных трудов и благочестивых размышлений. Естественно поэтому, что хотя никакого обета вечного безбрачия от них не требовалось, оно выходило фактически вследствие несовместимости обязанностей семейной жизни с еженощными бдениями в астрологических обсерваториях и таинственных лабораториях. Никакого обета вечной жизни в Монастерионе тоже, конечно, не требовалось, и человек, утоливший свою Жажду познания, мог свободно вернуться в «мир».

Рудименты этой организации мы и наблюдаем в поздне–средневековых бенедиктинских монастырях.

 

Григорий Великий и культ Мадонны

Из непосредственных преемников Бенедикта I наиболее известен Григорий I (590—604 гг.), получивший прозвище «Великого». С его именем связывают начало католицизма и конец древнего периода в истории церкви ( см.[153], стр.29).

Григорий пришел к власти в разгар страшнейшей эпидемии чумы, от которой умер его предшественник Пелагий II (578—590 гг.).

«Едва ли в какое–нибудь иное время «черная смерть» наводила на людей такой ужас, как тогда. Прокопий и затем Павел Диакон подробно описали ее: «Людям казалось, что в воздухе слышны звуки труб, что на домах появляется ангел смерти, а по улицам носится демон чумы с привидениями и мгновенно поражает смертью каждого встречного. Больные умирали, погруженные в глубокую спячку или пылая от внутреннего жара. Их внутренности покрывались нарывами, и в опухолях содержалось черное, как уголь, вещество» ([5], стр. 455—456).

Григорий призвал духовенство и всех жителей Рима совершить искупительное шествие, что и было исполнено «с великим благолепием». Это шествие произвело исключительное впечатление. Грегоровиус пишет, что «… Чумную процессию 590 года можно было признать событием, с которого начинается средневековое существование Рима» (см.[5], стр. 456).

Эта процессия имела целью воззвать о помощи и спасении не к гневному Богу, Громовержцу, и не к его суровому сыну, Овну (он же Христос), а к его любящей супруге, милосердной деве Марии. Грегоровиус пишет, что «…Не Христос, а его мать призывалась спасти людей» и подчеркивает, что «…До этой чумы такая же процессия была бы связана с именем Христа, а во времена вандалов и готов—с именем апостола Петра. А теперь в воображении людей, искавших покровительства, богоматерь представлялась доступнее, чем ее сын, суровое наличие которого на мозаичных изображениях говорило людям, что они найдут в нем только страшного судью всего мира» (см.[5], стр. 470). Напомним (см. гл. 11), что в это время в вероучении доминировал безжалостный апокалиптический Христос, а его милосердный, евангельский образ только складывался.