Критика криминального разума

По мере того как профессор говорил, его голос становился все тише и тише. Чувствовалось, что он разочарован. Каким-то образом я подвел его, хотя и не мог до конца понять, в чем, собственно, не оправдал его ожиданий. Внезапно Кант заерзал на сиденье и сменил тему разговора, подобно рыбе, которую, как вам кажется, вы надежно держите в руках, а она вдруг резко дергается и ускользает от вас совсем в другом направлении, оставляя лишь круги на воде.

— Кстати, как ваш отец? — спросил он.

Я порадовался тому, что внутри экипажа темно, ощутив, как кровь прилила к лицу. Уже во второй раз Кант намекает на трагедию в нашей семье. Какая странная ассоциация напомнила ему о ней? И почему его совершенно не интересует моя новая семья? Почему он выказывает абсолютное равнодушие к моей жене и детям? Я назвал своего сына Иммануилом в честь Канта. Складываюсь впечатление, что этой части моей жизни вообще не существовало. Профессор постоянно возвращался к моему прошлому, к моему старому «я», к тому Ханно Стиффениису, которого он помог мне одолеть семь лет назад.

— Я слышал, сударь, что ему немного лучше, — ответил я, хотя Кант уже явно меня не слушал.

Профессор как будто следовал по сложному лабиринту рассуждений, который вычертил его прихотливый ум гения. Кант провел указательным пальцем по воздуху, следя глазами за его движением так, словно психическое и физическое состояния у него в теле никак не были связаны между собой и вызывали друг у друга глубочайшее изумление.

Тут, к счастью, карета замедлила ход.

— Ну наконец-то! Приехали! — воскликнул Кант, с неожиданным воодушевлением прервав размышления. — Давайте же не будем терять времени.

Иоганн опустил выдвижные ступеньки и помог хозяину выйти. Я проследовал за ним, не имея ни малейшего представления о том, где мы находимся. Карета остановилась в каком-то темном проулке. Оглянувшись, я вновь заметил суровую громаду Крепости. Создавалось впечатление, что мы объехали вокруг оборонительных сооружений и оказались с противоположной ее стороны рядом с каким-то жалким сараем, располагавшимся на улице, что вела к подъездным воротам. На протяжении многих столетий это непритязательное строение, по-видимому, использовалось в качестве таможенного поста. Ныне же оно пребывало в состоянии полнейшего запустения и ожидало сноса. Я был весьма озадачен, не в силах найти ответ на вопрос, что могло заставить профессора Канта избрать такое заброшенное место для работы над своим последним шедевром.

По энергичному кивку хозяина Иоганн Одум извлек из кармана большой ключ и начал открывать старую подгнившую дверь, которая подалась далеко не сразу.

— Подожди здесь, — обратился Кант к слуге, а потом заговорил с нами: — Вы, Стиффениис, дайте мне руку, а сержант Кох пока зайдет внутрь и зажжет свет. Сразу за дверью висит фонарь.

Булыжная мостовая из-за слежавшегося снега и свежей наледи сделалась чрезвычайно скользкой и коварной. Если мне еще требовались какие-то доказательства преклонного возраста и физической слабости Иммануила Канта, я их получил. Он мог передвигаться только с чужой помощью. Профессор положил свою легкую, как пушинка, руку на мою, и мы вошли внутрь, где нас уже ждал Кох, высоко подняв над головой фонарь.

— Ни к чему не прикасайтесь, — предупредил Кант.

Мы находились на каком-то заброшенном складе. В одном углу большой беспорядочной кучей лежали сломанные ящики из-под боеприпасов. Подобно мерцающему пологу с потолка свисала паутина. Все остальное толстым слоем покрывала пыль. В центре комнаты от крупной крысы, попавшейся в мышеловку, ее более удачливые товарки оставили один лишь скелет.

— Идите, идите. Кох, — пригласил Кант. — Мы последуем за вами.

Он указал на узкий сводчатый туннель, стены которого, когда-то белые, ныне были покрыты темными пятнами и черным налетом от сажи и плесени. Оттолкнув мою руку, словно охваченный какой-то демонической энергией, Кант быстрой, хотя и шаркающей походкой следовал за сержантом. Я вынужден был ускорить шаги, чтобы успеть за ним. Наше продвижение по туннелю затруднялось низкими кирпичными сводами, за которые задевала треуголка Канта, а Коху приходилось постоянно нагибаться. В носу у меня щекотало из-за едкого запаха гнили, к которому примешивался еще какой-то острый кисловатый аромат. Я бы ничуть не удивился, если бы из этих мрачных глубин нам явился доктор Фауст со своим приятелем Мефистофелем.

Когда мы вошли в обширное помещение в самом конце коридора и Кох высоко поднял фонарь, я сразу заметил громадные перегонные кубы и извивы стеклянных трубок, сверкавшие на полках рядом с коробками, аккуратно расставленными на лабораторном столе.

— Чувствуете холод? — спросил Кант. — Сибирь гораздо ближе, чем вы полагаете!

Он приказал Коху отлить масла из фонаря и зажечь лампы, висевшие вдоль стены. И когда сержант выполнил приказание, предметы, собранные в комнате, приобрели более отчетливые очертания.

Профессор Кант повернулся в сторону самой дальней стены.