Критика криминального разума

Не было здесь и никаких упоминаний о странных событиях в «Балтийском китобое», о которых мне сегодня сообщил пронырливый мальчишка. Имя Морика ни разу не встречалось в отчетах. Мальчишка явно не продемонстрировал своих познаний полиции. Меня удивило, что он не сказал ничего такого, что могло бы пробудить интерес жандармов, вне всякого сомнения, заполнявших постоялый двор в то утро и, конечно же, говоривших об убитом. Ведь Морик не преминул сообщить мне все, что было ему известно, в первые же минуты моего пребывания в гостинице. И при этом напрашивался на серьезную взбучку от хозяина за подобную вольность. Может быть, он отсутствовал в тот день? Или Тотцам каким-то образом удалось помешать ему? Возможно, им самим приходится что-то скрывать от полиции. В противном случае Морик без труда мог рассказать все и поверенному Рункену, когда тот допрашивал Тотца и его супругу.

Супругу…

Три строки в самом низу документа подтвердили, что фрау Тотц подала в тот вечер Яну Коннену небольшой бокал пива и горячую колбасу. Она заявила, что раньше никогда этого человека не видела и что он никакого впечатления на нее не произвел. По ее мнению, Коннен покинул постоялый двор в полном одиночестве около десяти часов, хотя точно она сказать не могла. Фрау Тотц полагала, что Коннен зашел к ним с единственной целью — сытно поесть и выпить хорошего пива.

На следующем листке бумаги я обнаружил словесный портрет первой жертвы. Написанное там можно было бы без труда высечь на его надгробной плите. Ян Коннен, кузнец, пятьдесят один год, жил один. Никогда не был женат, о каких-либо родственниках ничего не известно. Неразговорчивый и крайне скрытный человек, Коннен был загадкой даже для ближайших соседей. По названной причине Рункен приказал полиции поподробнее изучить его личную жизнь, однако ничего достойного внимания обнаружено не было. Коннен не имел ни долгов, ни друзей, не вступал в связи с женщинами дурной репутации, не принадлежал ни к какой политической партии. Не имелось никаких сведений о его вражде с кем бы то ни было. Он никогда не совершал никаких преступлений, никогда не задерживался полицией. Со всех точек зрения создавалось впечатление, что это был невинный человек с абсолютно незапятнанной репутацией, случайно оказавшийся не в том месте и не в то время и за ошибку расплатившийся жизнью. В самом низу страницы Рункен сделал приписку: «Проведен розыск относительно каких-либо политических связей жертвы с иностранными государствами. Не найдено никаких свидетельств». От последней строки, написанной рукой поверенного Рункена, у меня перехватило дыхание: «Жертва — категория „С“ — протокол 2779 — июнь 1800 г., Берлин».

Подобно всем другим молодым судьям, приступавшим к профессиональной деятельности в первый год нового столетия вскоре после Французской революции и прихода к власти Наполеона, я, конечно же, читал упомянутый протокол. В нем содержалось предупреждение по поводу возможного проникновения шпионов и революционеров с целью подрыва стабильности в государстве и пропаганды республиканских идей. Складывалось впечатление, будто Рункен убедил себя в том, что расследование должно идти в этом направлении, и в связи с названной опасностью приписал Коннену пусть не самый высший, но довольно значительный ранг.

Я перевернул страницу в надежде найти новую информацию, но следующий лист был посвящен делу Паулы Анны Бруннер — второй жертвы убийцы. В показаниях, взятых у ее мужа, говорилось, что его «бедная женушка» в день гибели занималась обычными для нее делами: кормила кур, собирала яйца, продавала их соседям и городским лавочникам. «Вот только в тот день, — завершал свои показания безутешный вдовец, — она ушла и больше не вернулась!» Фрау Бруннер была очень общительной женщиной. Дважды в день она посещала пиетистскую церковь, а по воскресным дням даже трижды. Покойница славилась честностью, принципиальностью и добротой. Все соседи ее очень любили. Врагов у нее не было. Более того, все в один голос утверждали, что не слышали, чтобы за свою жизнь она хоть раз с кем-то спорила. Естественно, подозрения Рункена в первую очередь пали на мужа. Хайнца Карла Бруннера два дня продержали в тюрьме и подвергли «допросу с пристрастием». Короче говоря, били до тех пор, пока он не взмолился о пощаде, после чего Бруннера отпустили, так как он не сказал ничего, что обличило бы его в убийстве жены. В момент убийства, как подтвердили несколько соседей-фермеров, особо теплых чувств к нему не питавших, Бруннер с двумя батраками работал в поле, а подобное алиби поколебать трудно. Он был признан непричастным к преступлению. И вновь Рункен добавил к документу приписку, которая, казалось, должна была завершать все его отчеты по расследованиям: «Не обнаружено никаких политических связей и причастности к каким-либо радикальным организациям. Протокол 2779?».

Должно быть, я издал громкий стон.

— С вами все в порядке, герр Стиффениис? — спросил Кох.

— Поверенному Рункену кто-нибудь помогал в расследовании? Например, в сборе показаний, в допросе свидетелей?