Критика нечистого разума

В основной части значит каждое слово. Не более чем «стереотипов», например. А что не стереотип? Да все стереотип. Имплицитных, потому что мы каждый раз не вынимаем их заново, они как бы по умолчанию работают. И речь идет именно о фиксации во внутреннем или внешнем разговоре. Вот там, где есть фиксация — оно самое.

Это несколько такое буддистское понимание, что-то подобное, кажется, Пятигорский говорил Щедровицкому. То есть в этой парадигме мыслит вообще не индивид — это совершается на психофизиологии индивида.

Давайте такую метафору. Сознание — комната, окно которой выходят на улицу — культуру. И оттуда дует. И что-то улетает, что-то прилетает. Наши «представления» — не более и не менее, чем ценный мусор, который навеяло с улицы. Что значит ценный? Целесообразный, так скажем. Фундирующий в успешности наших практик.

От чего зависит «качество» «мусора»? Во-первых, оттого, куда выходят окна. На какое пересечение информационных потоков. В этом смысле аспирант столичной кафедры философии имеет ощутимые преимущества перед свинопасом. У него такая улица, что с нее лучше веет. Во-вторых, насколько открыты окна — можно означить это как личную склонность, любопытство.

А мышление как бы демон, который сидит на подоконнике. И регистрирует, что вылетело и что залетело. Работа мышления — это работа вот этого демона записи, не более. Он не решает, чему залететь, чему улететь. Это как-то по-другому зависит. Но он страшно нужен, а почему?

В этой картине есть полагание своего рода «дарвиновского отбора» концептов. Что вот это вдувание-задувание антиэнтропийно. Что худшее постепенно меняется на лучшее. Если люди с годами живут, а не просто так, они обычно умнеют. Именно поэтому. А во-вторых, есть некая необратимость, или почти необратимость: умный не может стать дураком, он может только сойти с ума, это другое. И вот здесь важен демон на подоконнике — именно его регистрация придает обмену характер, близкий к необратимости.

Чем «заучил» отлично от «понял»? Понял это значит понял, что именно ты отбросил, что именно взял, пережил на себе смену представления. И значит вот этот акт присвоения нового реален — ты не можешь, или почти не можешь забыть. Ну, например, историю в средней школе я понимал, а химию учил. Поэтому экзамен по истории сейчас сдам, а по химии нет.

Теперь к научному и прочему разному другому мышлению. Если под картиной мира понимать не карту дополнительных территорий, а призму, сквозь которую ты видишь то, что видят и остальные, но так, что ты можешь быть в этом определен по восприятию и деятельности. Очки такие… черные ли, зеленые ли, с диоптриями, но без них никуда. Без них непонятно, например, за кого я в данной ситуации.

Я бы вообще этот смысл определил как некий дополнительный элемент описания системы, не имманентный самой системы. Но необходимый для действия в ней. Именно это импортируют из заграничной (трансцендентальной) области религия и философия.

И нет человека, который бы, так или иначе не пользовался плодами этого импорта. Другое дело, что он не сознает эту вещь как импортную, не знает, кто импортер и даже вообще не вычленяет это как не само собой разумеющееся. Но вообще-то «обыденные представления» — это некие руины религий и философий… Те замок построили, а потом он развалился, там козы ходят, а между камней туземцы живут. Но камни оттуда.

Наука иногда просто замолкает, если ей предложить занести именно вот это, играющую эту роль.

ЧАСТЬ 2 По центру

Родина в головах

Есть такие вроде очевидности, которые… «Каждый человек должен любить свою родину». Однако это довольно грязное суждение с точки зрения того, что можно считать выбором мыслить более-менее понятийно. Попробую пояснить.

Во-первых, «любовь» и «долг» — вообще никак не рифмуются. Нет такого долга — любить, долг может быть в том, чтобы переламывать себя об колено, а любовь, как и понимание — случается и дается, это не продукт волевого усилия. Люди могут быть должны поступать определенным образом, но, конечно, не определенным образом чувствовать. Интенция по сути свободна от долгов. Образец нравственного поведения — садист-педофил, более всего мечтающий трахнуть и убить 10-летнего мальчика, но… почему-то этого не делающий. Он — герой кантовского императива, а вовсе не «влюбленные», «родительская любовь», «личная приязнь» и прочие добрости, как бы сопутствующие как бы нашему естеству.

Во-вторых, никакой родины, разумеется, нет. Нет как натурального объекта (в том смысле, в котором нет, к примеру, общественных «классов»). Родина — объект политической рефлексии. Как решили, то и родина. Это конструкт, всегда конструкт. В мире вообще очень мало примордиального и очень много конструктов там, где оное видится.