Критика цинического разума

счете не представимо без учета ре­альной предпосылки существова­ния Веймарской республики с ее лихорадочным послевоенным чув­ством жизни, с ее средствами мас­совой информации, с ее америка­низмом, культурной индустрией и индустрией развлечений, с ее про­грессирующей разбросанностью. Только в циническом, деморализо­ванном и деморализующем клима­те послевоенного общества, в кото­ром мертвым не давали умереть окончательно, потому что на их ги­бели пытались сколотить полити­ческий капитал, в философию из «духа времени» мог исходить им­пульс, требующий рассматривать существование «экзистенциально» и противопоставлять повседнев­ность «подлинному»,способному к сознательному выбору и полному решимости существованию как «бытию-к-смерти». Только после милитаристских «сумерек куми­ров», после «распада ценностей», после coincidentia oppositorum* на фронтах материальной войны, где «добро» и «зло» помогали друг другу отправиться на тот свет, ста­ло возможным такое «постижение»

«подлинного бытия». Только это время радикальным образом стало обращать внимание на внутреннее «обобществление», подчинение обществу; оно предчувствовало и догадывалось, что действительно­стью завладеют и покорят ее призраки, имитаторы, управляемые извне «Я-машины». Каждый мог быть привидением, восставшим из гроба мертвецом — вместо того, чтобы быть самим собой. Но как можно было распознать это? По кому же сразу видно, «он сам» это или только лишь Man? Это вызывает навязчивую заботу экзи­стенциалистов о столь же важном, сколь и невозможном различе­нии Подлинного и Неподлинного, Собственного и Несобственного, Решающего (как результата собственного выбора) и Ничего-не­решающего (чего придерживаются «только так»):

Все выглядит как подлинно понятое, схваченное в понятиях и выска­занное, а в основе все же не таково, или же оно не выглядит таким, но в основе таково («Бытие и время»).

Язык, как представляется, еще с большим трудом различает и разделяет то, что только «так выглядит», и то, что действительно «таково». Однако опыт показывает, как все теряет четкость и раз­мывается. Все «выглядит, как...». С этим «как» философ непре­рывно воюет. Для позитивиста все было бы таким, каково оно есть; никакого различения между сущностью и явлением — это опять был бы старый призрак метафизики, с которым собирались покончить. Но Хайдеггер упорно настаивает на различении и твердо придержи­вается Иного, Другого, которое не только «выглядит, как...», но и имеет «для-себя» (fuer sich) нечто существенное, подлинное, соб­ственное. Остаток метафизики у Хайдеггера и его сопротивление чистому позитивизму проявляются в воле к подлинности. Есть еще одно, «другое измерение» — даже если оно и не может быть предъяв­лено, поскольку не принадлежит к разряду «вещей», которые мож­но предъявить. О наличии Иного можно поначалу только утверж­дать, одновременно уверяя, что оно выглядит точно так же, как и Это; на взгляд поверхностный «подлинное» никоим образом не выделя­ется на фоне неподлинного.

В этой примечательной фигуре мысли так и бьет ключом наи­высшая изобретательность двадцатых годов: она постулирует необ­ходимость различия, которое следует «делать», не будучи в состоя­нии как-то определить, в чем оно заключается. Пока двойственность значения как фундаментальный факт экзистенции, по крайней мере, еще постулируется, возможность «другого измерения» остается формально спасенной. Этим движение мысли Хайдеггера, как ка­жется, уже исчерпано — исчерпано формальным спасением под­линного, которое, пожалуй, может выглядеть точно так же, как «не­подлинное». Однако голыми утверждениями тут не отделаться; в конечном счете подлинное существование, в возможности и действи­тельности которого Хайдеггер дал столько клятвенных заверений, должно обладать и чем-то «особенным для себя»*, чтобы его можно было как-то отличать. То, как мы его найдем, пока еще остается вопросом. Чтобы сделать все еще более интригующим, Хайдеггер подчеркивает, что «упадочность» (Verfallenheit) существования в качестве Man в мире не означает выпадения из некоего более высокого или более изначального «первосостоянкя»^; существование в каче­стве Man приходит в упадок с незапамятных времен и «все еще». Со скупой иронией Хайдеггер замечает, что Man пребывает во мне­нии, что ведет подлинную, полную жизнь, когда безоглядно с головой окунается в дела мира как всемирного предприятия. Он же, напротив, именно в этом усматривает упадочность. Нужно признать, что автор «Бытия и времени» умеет потомить читателя, который в нетерпении ожидает «подлинного», и — признаемся честно — потомить его «выраженными в языке» «глубокими плоскими рассуждениями».

Он ведет нас с фантастической ясностью через лабиринт пози­тивной негативности, он ведет речь о Man и его «говорении», его