Критика цинического разума

законы прогресса — на его стороне. Великие имена этого времени символизировали великие достижения: Уатт, Пастер, Кох, Сименс. Их достижения могли отвергать, ворча, но это была поза, продикто­ванная настроением, а не справедливостью. Пресса, железные доро­ги, социальная помощь, пенициллин — кому придет в голову оспа­ривать, что это — замечательные новшества в «саду человеческо­го»? Однако после всех мерзостей XX века, устроенных с помощью техники,— от Вердена до Гулага, от Освенцима до Хиросимы — опыт не предрасполагает ни к какому оптимизму. Историческое со­знание и пессимизм, как кажется, приводят к одному и тому же выводу. А еще не произошедшие катастрофы, которые уже нависли над нами, питают повсеместно распространенное сомнение в циви­лизации. Конец XX века возносит на гребень волны негативный футуризм. «Возможность самого скверного уже учтена», ему оста­лось «всего лишь» случиться.

Я хотел бы поначалу ограничить рассмотрение темы неудов­летворенного Просвещения одним пунктом: вопросом о том, каки­ми силовыми средствами располагает Просвещение по отношению к сознанию противника. Ставить вопрос о силовых средствах в не­котором роде уже некорректно — ведь при Просвещении речь идет, в сущности, о свободном согласии. Оно есть то «учение», которое не желает быть обязанным внеразумному нажиму при своем воплоще­нии в действительность. Один из его полюсов — это разум; другой полюс — свободный диалог стремящихся к разуму. Суть его метода и в то же время его моральный идеал — это добровольный кон­сенсус. Тем самым подразумевается, что сознание противника рас­стается со своими прежними позициями только под воздействи­ем весомых просвещающих аргументов, но ни под каким иным нажимом.

Речь идет о процессе, который происходит исключительно мир­но — о процессе, в результате которого, под давлением веских резо­нов, покидаются позиции, которые уже невозможно удерживать и отстаивать. Тем самым Просвещение заключает в себе, если позволи­тельно так выразиться, утопическую первосцену: мирную теоретико-познавательную идиллию, прекрасное и академическое зрелище — зрелище свободного диалога заинтересованных в познании людей, происходящего без всякого принуждения. Здесь сходятся для диа­лога непредвзятые, не порабощенные своим собственным сознани­ем, не угнетенные социальными обязательствами индивиды — схо­дятся для диалога, направленного на выяснение истины по законам разума. Из истины, которую желают распространять просветители, проистекает вынужденное — без применения силы — присоедине­ние к более твердым основаниям. Этот шаг протагонист или откры­ватель просветительской идеи осуществил и сам, только несколько раньше по времени, что, возможно, потребовало и от него пожерт­вовать своим ранее существовавшим мнением.

Процесс Просвещения, в соответствии с этим, имеет две сторо­ны: присоединение к лучшей позиции и расставание с ранее суще­ствовавшим мнением — предрассудком. Здесь налицо амбивалент­ность чувств: радость обретения и боль утраты. Утопия исполненно­го любви критического диалога предвидит эту трудность. Боль утраты становится переносимой от сознания того, что на нее идут совместно и добровольно, платя такой ценой за обретение общности. «Проиг­равший» вправе считать себя на самом деле выигравшим. Таким об­разом, просветительская беседа, в сущности, есть не что иное, как рабочая борьба мнений и исследовательский диалог между персона­ми, которые a priori следуют правилу поддержания мира, потому что они могут закончить свою встречу только как выигравшие — выиг­равшие в познании и в солидарности. Потому-то и решаются рас­статься с ранее существовавшим мнением — ведь это вполне можно вынести.

Это, как уже было сказано, академическая идиллия и в то же время регулятивная идея всякого Просвещения, которое не желает отказываться от перспективы примирения и братания. То, что дей­ствительность выглядит иначе, вряд ли кого-то удивит. В кон­фронтации Просвещения с ранее возникшими установками созна­ния речь идет о чем-то совсем ином, чем истина: о властных позици­ях, о классовых интересах, о незыблемых точках зрения школ, об устремлениях и желаниях, о страстях и о защите «тождественнос­ти», о борьбе за сохранение существующего положения. Эти исход­ные данности столь сильно меняют форму просветительского диалога, что было бы более уместно вести речь о войне сознаний, чем о мир­ной беседе. Противники не выполняют договор о мире, о котором они условились заранее,— скорее, они ведут конкурентную борьбу, нацеленную на вытеснение и уничтожение; и они не свободны от тех властных сил, которые велят их сознанию говорить так, а не иначе.