Критика цинического разума

Только «новая деловитость» послевоенной эры дала историкам и биографам способность видеть проявления наполеоновского ци­низма — способность видеть его трезвый и расчетливый ум, посто­янно нацеленный на достижение успеха,— ум, нечестолюбивое често­любие которого теперь, при ретроспективном взгляде, казалось ис­полненным веймарского чувства жизни; в нем видели отражение того, как живут сами,— в самоутверждении, которое, однако, в то же время считалось с обстоятельствами и данностями, отдаваясь в их власть и позволяя нести себя их потоку; субъект, наполовину пове­левающий, наполовину выступающий в роли орудия, служащего воле исторической «судьбы». Именно эти хорошо обрисованные Людви­гом присутствие духа, изобретательность и находчивость, сохраняе­мые в потоке возможного, во власть которого приходится смело от­даваться,— и были тем, что делало наполеоновское Я всецело соот­ветствовавшим современности, что роднило его с настроениями, размышлениями о себе, мечтами и проектами, присущими веймарс­кому чувству жизни: искусное скольжение по волнам сурового духа времени, стратегический взгляд на вещи, циническое «да» всем «не­обходимым жестокостям» политики и не слишком чистых затей. О совсем юном лейтенанте Бонапарте, служившем в гарнизоне на Роне, у Людвига написано:

Его решительной деловитости, его взгляду реалиста, ориентированного только на факты, претили произведения популярнейшего автора тех лет — Руссо; выдержки из труда Руссо о происхождении рода человеческого то и дело прерываются решительно повторяемыми словами: «Во всем этом я не верю ни единому слову...».

Восхитительнейшая параллель удается биографу при изображе­нии знаменитой встречи Наполеона с Гете, когда император, увидев поэта, сказал:

«Voila un homme!»¹^ <...> Это было так, будто на воздусях встретились и узнали друг друга два демона... Это был миг в мерном ходе тысячелетий,—

миг, подобный которому описывает только легенда о встрече Диогена с Алек­сандром*.

Но ироническая азартная природа наполеоновского реализма особенно хорошо проявляется во время бедствий, проявляется как способность суровых и твердых Я стойко переносить неудачу своих планов и крушение надежд. В итоге остается только чуждая любых иллюзий живая и подвижная энергия да воля к выживанию. Люд­виг вкладывает в уста Наполеону, спасающемуся бегством из Мос­квы через Польшу,— после того, как его поход в Россию погубил полмиллиона человеческих жизней,— такие слова:

«Это великий политический спектакль! Тот, кто не рискует, не выигрыва­ет. От великого до смешного — один шаг!.. Кто же мог предвидеть пожар Москвы?..» Наполеон стал авантюристом. Он солгал полякам, что у него есть армия, которая на самом деле давно погибла... Между тем он прибегает к спасительным для себя сравнениям из области мировой истории, воспринимает происходящее в данную минуту уже как достояние истории, ссылается на про­видение и четырежды повторяет кинически грандиозное высказывание о вели­ком и смешном, которое упреждает любую критику. Мир и то, что он творил с ним, начинает представляться великому реалисту спектаклем, и таким образом Наполеон, успехи которого идут на спад, постепенно восходит на ступень выше — до иронии.

Психологические зарисовки, подобные этой, показывают, что Эмиль Людвиг поднимается значительно выше брутального реализ­ма Шпенглера. На пике реализма обнаруживается, как суровая вер­ность фактам скатывается в область фикций, к театральности, пре­вращаясь в блеф и иронию. Тем самым Людвиг доходит до слепого пятна в сознании философа истории Шпенглера, который столь гор­дился своей позой твердости и непреклонности, своей прусской и римской этикой, с помощью которой он хотел скрыть, сколько ра­нимости, мягкости и несчастья, сколько сдерживаемых слез и обид было именно в его жизни.

В этом отношении он был прав, рассматривая себя как «конге­ниального» последователя Ницше. Шпенглер оказался в силу этого в объятиях «правых», поскольку то самопознание, которое он обрел в состоянии отчаяния и в слабости, столь сильных у него до огром­ного успеха его книги в 1918 году, он насильственно подавил в себе после достижения этого успеха. «Литератор» Людвиг подметил у «человека реального дела» Наполеона целый ряд черт, которые ук­рылись от взгляда Шпенглера, а именно: элемент аферизма, факто­ры обмана и лицедейства, дипломатической изворотливости и цини­ческого бегства в фальшивую откровенность. У Шпенглера были все основания уделить больше внимания феноменам такого рода. Его способность наблюдать за собой и понимать других, основываясь на этом, отказала в тот момент, когда он начал разыгрывать из себя великого теоретика и друга великих мира сего. Эта фальшь в отно­шении к себе самому наложила отпечаток на его теорию цезаризма.