Критика цинического разума

Картина Веймара полна духовных состояний, которые отличают­ся сарказмом и ироническим смыслом, но не юмором. Нации, которая недавно проиграла войну и потеряла два миллиона чело­век, смеяться не так-то легко. То, что один из первых сатиричес­ких журналов, который появился после войны и издавался дада­истами, назывался «Убийственная серьезность», указывает на на­правление, в котором будет развиваться веймарская смеховая культура. В смехе этого десятилетия веселью приходится пере­шагивать через трупы, а в конце концов смеяться будут при мыс­ли о трупах in spe *. Когда Густав Реглер в 1929 году вернулся из путешествия по Франции, он впервые услышал этот новый смех, посредством которого люди, которые придут к власти в 1933 году, утверждали свой режим,— тот смех «силы-через-радость»^, ко­торый громко издавали настроенные на борьбу Я и героические протезы: Реглер увидел горбуна, который держал у живота бара­бан, бил в него и распевал:

Жил однажды коммунист,

Который не знал, что такое нацист,

И тут пошел он в коричневый дом

Да вышел оттуда без костей! Ха-ха-ха-ха! *

В эти годы вряд ли существовал какой-то публичный смех, который не был бы смехом над чем-нибудь пугающим или сме­хом, направленным против врагов — как реальных, так и вооб­ражаемых. Этот смех оказывался либо смехом жертв, которые, смеясь, пытались подняться над тем, что им угрожало, либо сме­хом тех, кто, подобно продавцу нацистских газет, заранее под­вергал осмеянию свои будущие жертвы ®. Томас Манн, как никто другой, почувствовал вызов, который цинический смех бросает юмору. Уже в начале существования Веймарской республики он попытался проникнуть в суть нового духа времени, утвердивше­гося после окончания буржуазной эпохи, и дать понятие о том,

что это значит — жить в «современном» мире и «идти в ногу со временем», не утрачивая себя полностью в приспособленчестве к «скверному новому». В высокогорной атмосфере «Волшебной Горы» (Цауберберг) Томас Манн вел свой спор с неоциническим Веймарским духом времени, чего не заметили многие из читате­лей, полагавшие, что эти беседы на высокогорном давосском ку­рорте есть не что иное, как последние высокопарно-духовные рас­суждения в духе буржуазной образованности, ни к чему не обя­зывающие в социальном плане. На самом же деле Томас Манн ставил перед собой задачу атаковать тот дух приспособленчества, соучастия и соглашательства, который в это десятилетие неуклонно приводил в фарватер цинизма, и представить такое «позитивное умонастроение», которое не основывается на псевдонезависимом приятии смертельно-деловитых данностей. Над Волшебной Го­рой пышно расцветают, словно напоследок, образы гуманизма, который остается духовно богатым, не становясь циническим. Изображается последняя позитивность, которая еще не является циническим позитивизмом. Это гуманность, которая уже не мо­жет существовать внизу, «на уровне моря». Высокогорье Давоса соответствует той психологической атмосфере, в которой разыг­рывается драма Волшебной Горы. Здесь юморист делает еще одну попытку подняться выше тех вершин, которых достиг цинизм, и это захватывающее дух восхождение способно убедить того, кто слышит в речах великого циника, гофрата Беренса, вой псов смер­ти. Именно он командует парадом и задает тон в этой высоко­горной атмосфере. На Волшебной Горе царит цинизм, и в первую очередь исполненная духовности хитрая закрученность прозы Томаса Манна стала причиной того, что эта книга не с такой яс­ностью, с какой следовало бы, была понята как решительный спор между двумя формами «снятия и преодоления» и двумя формами иронии. Здесь старая юмористически-ироническая традиция ве­дет борьбу с современной иронией типа «оп-ля, мы живы». Вместо цинического прыжка в сутолоку и путаницу мира ироник старой школы пытается здесь подняться над суетой. Правда, он кокетничает с современной «заброшенностью» и цинически-предприимчивой готовностью отдаться на волю волн: ведь и главный герой этой книги пускается в приключения на Волшебной Горе и дает увлечь себя высокогорному воздушному потоку эпохи; но в нем все же возникает нечто такое, что не позволяет ему превратиться в су­щество, просто плывущее по течению, это нечто являет собой неясное чувство того, что раньше именовалось «образованием» — неуловимое ощущение более высокого Я, гуманизма и позитивного отношения к жизни, противостоящее всем этим «беспутным» иску­шениям деградации и смерти.

Физиономия Веймарского смеха четко схвачена Томасом Ман­ном, по меньшей мере, трижды. И каждый раз это был смех, кото-

рый превращается в нечто самосто­ятельное, уже не принадлежащее смеющемуся. Когда ужасное и смешное оказываются в столь тес­ном соседстве, как на этой горе, где собраны в лечебнице больные ту­беркулезом, рождается смех, за который мы уже не можем нести ответственности. Мы не смеемся так, пока способны отвечать за себя. Так смеется в нас что-то дру­гое — смеется тогда, когда мы