Критика цинического разума

Но как же объясняется то противоречие, что важнейший ренес­санс критики в XX веке связан с именем Вальтера Беньямина, кото­рый, с одной стороны, убедительно доказывал, что час критики мино­вал, а с другой — принадлежал к школе Критической Теории и намеревался идти гораздо дальше? Он говорит, что невозможно занять отстраненную «позицию», обеспечивающую надлежащий обзор, поскольку вещи подступили к нам вплотную. Однако с точки зрения отсутствия точки зрения — которую надлежит описать более точно и обстоятельно — критика достигла прогресса и обрела впечатляю­щие формы. Спрашивается: с какой же позиции она выступает? Какая у нее перспектива обзора? И от чьего имени она говорит?

Я полагаю, что школа Критической Теории нашла временное Я, от лица которого ведется критика, и отыскала «позицию», кото­рая обеспечивает ей перспективу обзора для действительной крити­ки, позицию, которую не принимает в расчет обычная теория позна­ния. Я желал бы назвать ee позицией «страдания a priori». Это не позиция для возвышенной отстраненной критики, обеспечивающая панорамное видение всего в целом, а позиция предельной прибли­женности — микрология.

Если вещи обрели опасную близость к нашему телу, то непременно возникнет критика, которая выразит это. От нее по­требуется не надлежащая дистанция, а надлежащее приближе­ние. Словечко «затронутость» (Betroffenheit) имело успех именно по этой причине. Таковы всходы, семена которых были посеяны Кри­тической Теорией, предстающей ныне в новых формах и обретаю­щей влияние на тех людей, которые вряд ли когда-либо слыхали о ней. Вопрос к «затронутым»: разве не восхитительно обнаружить, откуда взялся образец, в соответствии с которым они строят свою критику? В остальном же следует заметить, что маньеризм «затронутости» также воспроизводит недостатки своего забытого перво­источника.

Поскольку представление о суверенитете головы никогда не со­ответствовало истине, новая критика намерена спуститься от головы ко всему остальному телу. Просветительство желает двигаться сверху вниз — как в образовательной политике, так и в том, что касается психосоматики. Открыть живое тело как орган, чувствующий мир,— значит обеспечить реалистическую основу для философского позна­ния мира. Это как раз то, что начала делать критическая теория —

неуверенно, с колебаниями, часто прибегая к эстетическим шифрам, мучаясь со всякого рода щекотливыми вопросами.

Критическая.Теория исходила из предпосылки, что в «мировой скорби» нам открывается априорное знание об этом мире. То, что мы воспринимаем от него, упорядочивается в психосоматической системе координат страдания и наслаждения. Критика возможна постольку, поскольку страдание говорит нам о том, что «истинно и ложно». При этом Критическая Теория, как и в прежние времена, делает «элитарное» допущение о существовании ненарушенной чув­ствительности и восприимчивости. В этом знак ее силы и знак ее слабости; этим обосновывается ее истинность и ограничивается сфе­ра, в которой она безусловно значима. Фактически требуется черес­чур много элитарного чувства. Оно питается отвращением к трупно­му яду нормальности в стране твердых лбов и бронированных душ. Не приходится надеяться на то, что удастся убедить противников определенного рода; существует представление о всеобщности «ис­тины», которое создает алиби для тех, кто не способен понимать;, там, где способность к разуму основывается не на «вчувствующемся» самопостижении, не имеет убеждающей силы даже весьма со­лидная аргументация из области теории коммуникации.