Критика цинического разума

образования и самоформирования всякого интеллекта. Этот способ рассмотрения открывает путь к плодотворному анализу структурных образований сознания, которые могут освободиться от проклятия наи­вного идеализма. Однако Маркс и Энгельс снова уходят с этого пути из-за своего «в конечном счете» догматического материализ­ма. Они «снимают» субъективность в историческом процессе, «пре­одолевая» ее. Свидетельством тому оказываются жесткость и пре­зрение, с которыми Маркс относится к учениям тех своих против­ников, которые ориентированы «экзистенциально». Эта суровость показывает, что Маркс приближается к иной, «господской» форме рефлексии. Там, где Штирнер выводит на общественную арену свое бунтарски-козыряющее Я, марксизм продуцирует некоего револю­ционера, который, ощущая себя великим хитрецом и утонченным реалистом, использует себя самого как средство в историческом про­цессе. В смертельной схватке с ложным Единственным Штирнера в учении Маркса возникает представление о ложном Никто, о ре-j волюционере, который сам может стать только безжалостным инст­рументом, всецело подчинившим себя фетишу революции. Таков провал, который Альтюссер обнаружил в учении Маркса после «Немецкой идеологии». Уже достаточно рано — не позднее начала полемики с Штирнером — в мышлении Маркса появляется тенден­ция неразрывно связывать себя с процессом исторического разви­тия, выступая как бы с позиций иезуита от революции, полагая, что это развитие можно как постичь, так и подчинить себе. Марксова теория сулит власть сама себе, мысля субъект теории как функцию развития. Она полагает, что сможет, превращая себя в нечто вещ­ное, обрести власть над историей. Превращая себя в инструмент для достижения предполагаемого будущего, она надеется сделать буду­щее своим собственным инструментом.

Эта шизоидная логика господского цинизма не имеет истори­ческого прецедента. Так может одурачить себя только исключительно высокоразвитое сознание. Единственным мыслителем, у которого саморефлексия достигала сопоставимых высот утонченного самоис­кажения и самоотрицания, был Фридрих Ницше, история влияния которого хорошо известна.

Озаренной философским значением вершины этого утонченно­го самоовеществления достигали те смелые старые коммунисты, ко­торые во время московских показательных процессов давали гро­зившие им верной гибелью ложные показания, признаваясь в заго­ворщической деятельности против «революции»; это признание не просто вырывалось у них насильственно, но в какой-то мере дела­лось по собственной воле, потому что обвиняемые хотели этим при­знанием уберечь революцию от большего вреда, чем тот, который и без того уже был нанесен ей приговорами и казнями. Следуя расхо­жим представлениям о процессах как «трагедии», невозможно по­стичь всей тонкости возникавшей двойственности, когда «убийства

по закону» осложнялись еще и самоубийствами. Это были такие убийства, при которых только в биологическом плане можно было точно сказать, кто кого убивает на самом деле. Это — убийства и самоубийства в пределах одной шизофренической структуры, где Я, которое убивает, уже невозможно ясно отличить от Я, которое уби­вают. Ясно было только одно: все кончается трупами интеллигент­ных людей — задушенных, расстрелянных, забитых насмерть. По­жалуй, дело Альтюссера тоже является дополнением к психопато­логии марксизма. Он убивает интеллигенцию, творя насилие на том социальном уровне, на котором революция пожирает самых одарен­ных своих детей, не говоря уже о тех миллионах, которые гибли, так и не зная точно, что у них, собственно, общего с этой революцией, и, вероятно, зная только одно: есть что-то неистинное в том, что рево­люция убивает.

Логический корень этих извращений был выражен уже в 1843 году молодым Марксом в предельно ясном тезисе, который относился к тому времени, когда еще не произошло окостенения марк­сизма, но тем не менее он уже позволяет почувствовать тягу к ци­низму: «...коммунизм видит, что другие социалистические учения... возникают против него не случайно, потому что он сам есть только особенная, односторонняя реализация социалистического принципа» (MEW. Bd. I. S. 344). В слове «односторонний» заключена вели­кая ирония марксизма. Тот, кто говорит «односторонний», сознает, что есть и должны быть, по меньшей мере, две стороны, и придер­живающийся только одной обманывает и себя, и других. Только то знание, которое терзается чудовищной волей к власти, может стре­миться выдать за истину вполне сознаваемую односторонность. Тем самым оно напрочь опровергает свой собственный пафос познания. И, следовательно, коммунизм представляет собой то знание власти, которое пробалтывается о своих секретах еще до того, как добирает­ся до руля общества. Это — и только это — на философском уровне создает его общность с фашизмом.

V. Чувство жизни в сумеречном свете