Критика цинического разума

реальную жизнь. В конце концов интеллектуалы недвусмыслен­но признают «нетождественность» жизни и познаний, и резче всего это делает Адорно, категорически отделяя значимость ду­ховных образований от очевидного «убожества» носителей «духа». Едва ли нужно подробно доказывать, что принцип воплощения философии в жизни самого философа разрушается буржуазно-капиталистическими шизофрениями. Современные интеллектуа­лы не могут следовать принципу воплощения — так уж устроена культура. Интеллигенция, которой приходится играть свою со­циальную роль, вынуждена — сознает она то или нет — высту­пать в качестве пилотной группы, на примере которой можно на­блюдать и исследовать экзистенциальную разорванность. Со­временный философ — в той мере, в какой он еще претендует на это имя,— превращает себя в шизоидное существо, состоящее из одного мозга — даже тогда, когда в своей теории обращает вни­мание на негативность, на оставленное за рамками, на униженное и побежденное.

III. Буржуазный неокинизм: искусства

То, что стремление к чувственному воплощению еще не исчезло окон­чательно, представляет собой, в сущности, заслугу буржуазного ис­кусства (с другой стороны, это в какой-то мере и заслуга социально­го бунтарства, которого мы здесь, однако, касаться не будем). Пол­ный философского значения драматизм буржуазных искусств основывается на том, что они вызывают к жизни неокиническое те­чение, пусть и не так именуемое. Однако стоит им воскликнуть: «Природа!», а также «Гений», «Истина», «Жизнь», «Самовыра­жение» и т. п., как кинический импульс оказывается снова в игре. Он использует неоспоримое право искусства, чтобы выразить стра­стное стремление достичь экзистенциальной нерасколотости. Новым воплощением этого импульса мог бы стать созданный экзальтиро­ванным молодым Гете образ Прометея. Подобно ему, искусство желает создать людей по образу и подобию целостного существа, представляющего собой единство духа и тела — таких л^жодей, кото­рые будут смеяться и плакать, наслаждаться и радоваться, ни в грош не ставя богов и законы. Молодой Гете, как никто другой, предчув­ствовал витальную тайну буржуазного неокинизма и жил ею в ис­кусстве. «Природа! Природа!» — таков был боевой клич чувствен­ного Просвещения, который Гете издал в своей пленительно проказ­ливой, агрессивной и в самом что ни на есть истинном смысле слова дерзкой речи в честь дня Шекспира 1771 года:

Дайте мне воздуха, чтобы я мог говорить!..

И как только наше столетие осмеливается судить о природе! Откуда нам знать о ней, нам, которые с молодых лет чопорны и зашнурованы на все шнур­ки и такими же видящие других?..

А теперь — в завершение, хотя я как раз еще и не начинал!

То, что достопочтенные философы говорили о мире, верно и по отноше­нию к Шекспиру: то, что мы называем злым, есть только другая сторона доб­ра, которая так же необходимо принадлежит его существованию и его целому, как должна выгорать под палящим солнцем Zona torrida* и замерзать Лап­ландия, чтобы существовала зона с умеренным климатом. Он ведет нас через целый мир, а мы, изнеженные невежественные люди, кричим при виде каждо­го неведомого нам кузнечика: «Господи, он хочет нас сожрать!»

Господа! Трубите же в трубы, дабы разбудить все благородные души из элизиума ^ так называемого хорошего вкуса, где они, опившись снотворного, наполовину существуют, а наполовину не существуют в скучных сумерках, где у них есть страсти в сердцах, но нет мозга даже в костях, ибо они недостаточно устали, чтобы успокоиться, и все же слишком ленивы, чтобы предпринять хоть какое-то действие, готовые прослоняться и прозевать всю свою жизнь теней меж миртами и лавровыми зарослями.

В буре и натиске раннебуржуазного искусства — наверное, впер­вые со времен античности — не относящиеся к аристократии люди заявляют свои притязания на полноту жизни, на живое воплощение своей чувственности, на нерасколотость. Неистовый эстетический кинизм создает себе атмосферу, в которой может дышать. Молодой

человек двадцати двух лет в своей речи весело провел уничтожаю­щую атаку на культуру рококо с ее увядшим шармом неподлиннос­ти, с ее затейливыми шизофрениями и дышащим на ладан манер­ным театром. Речь Гете читается как программа буржуазного неоки­низма. Она взрывает все, что является голой моралью, апеллируя к великому аморализму природы; в природе так называемое зло имеет свой благой смысл. (В «паноптикуме циников» я попытаюсь посмотреть на Мефистофеля Гете новым взглядом — как на обескураживающую фигуру, созданную из субстанции кинически-цинических познаний.)