Критика цинического разума

Таким образом, ситуация на фронте, на котором противостоят друг другу морализм и аморализм[69], оказывается странным образом вывернута наизнанку. Первый, хотя и имеет наилучшие намерения, способствует возникновению атмосферы нигилизма, второй, хотя и подает себя как легкомысленный и злой, необыкновенно поднимает мораль. И это аморальное хорошее настроение есть то, что должно увлекать нас как просветителей на дохристианскую киническую почву. Мы зашли столь далеко, что счастье представляется нам политически непристойным. Недавно Фриц Раддатц так озаглавил свою восторженную рецензию на беспросветное произведение Гюнтера Кунерта «Способ убивать» (1980): «Счастье – это окончательное преступление?» Мы скажем лучше: счастье – это окончательное бесстыдство! В этом – кардинальный пункт всех принципиальных дерзостей. Столь дерзким, столь бесстыдным должен суметь сделаться тот, кто еще хочет утверждать себя в качестве просветителя. То, над чем должно поработать Просвещение, – уже не столько наши головы, сколько наши мрачные эгоизмы, наши оледеневшие идентичности.

Характерным для деморализованного состояния критической интеллигенции, возможно, является то, что она не нашла для обозначения всего спектра биофилии и согласия с самим собой никакого другого слова, кроме слова «нарциссизм». Если эта конструкция сомнительна как таковая, то, попав на вооружение консерваторам, она становится дубиной психологизирующего антипросвещения, которая используется для того, чтобы бить ею по стремлению общества постичь себя. Насколько феномен нарциссизма вызывает интерес у исследователей как проявление болезни и бессознательного, настолько же он вызывает подозрение как проявление здоровья. Как всеобщее заболевание он выполняет функции психологического мотора общества, которое нуждается в людях, полных сомнения в самих себе, постоянно ищущих одобрения и подтверждения своей правоты, в людях тщеславных, зараженных потребительством, корыстолюбивых и стремящихся под влиянием морали стать лучше других. Как здоровье «нарциссическое» самоутверждение и согласие с самим собой могло бы рассмеяться в лицо таким брюзгливым обществам.

Серость – основной цвет эпохи, которая втайне давно мечтает снова обрести шумную пестроту. То, что инспирирует такие мечты и порождает нужду в них, – это сумма «витальных неспособностей». Усердное социально-психологическое Просвещение полагало, что все дело в «неспособности испытывать печаль». Но не только в этом одном. Это еще (и в гораздо большей степени!) неспособность испытать настоящую злость в нужное время, неспособность найти нужные слова, неспособность взорвать атмосферу забот, неспособность устроить праздник, неспособность к самоотверженности и самопожертвованию. При всех этих слабостях и неспособностях сохранилась способность целенаправленно и уверенно сознавать, что может позволить себе жизнь в самом конце, когда она уже больше не будет видеть никакого выхода из таких отношений: способность, воспользовавшись серьезными предлогами, довести все до такого состояния, в котором просто не будет иного исхода, кроме как взорвать все с максимально возможным скандалом, так, чтобы никто не чувствовал себя виноватым. Катастрофа задаст жару, и в ней скудное Я обретет свой последний праздник, который запалит, связав в один пучок, страсти и движения души, которых ему так давно недоставало.