Критика цинического разума

Столицу лихорадило. Каждую ночь в полицию сообщали о трупах. Иногда на их залитых кровью пиджаках был знак республиканского Союза железнодорожников, иногда – коммунистическая советская звезда, иногда – свастика, иногда – просто номер городского полицейского. Но чаще у них был только знак отчаяния на лице – та легкая зелень, которую вызывал газ, которого они надышались…

Достаточно было увидеть так близко всеобщую нищету и нужду, чтобы с легкостью подпасть под власть революционных идей. Все мнения и позиции упростились и свелись к одному: дальше так продолжаться не может! <…> Каждый самоубийца, которого выносили из его издающей сладковатый запах квартиры, казалось, вот-вот поднимется в последний раз на носилках и укажет пальцем на стоящую вокруг толпу зевак (Regler G. Op. cit. S. 178–182).

Теперь великая «сопричастность к государственному мышлению» начала приносить плоды. Тот, кто учился «мыслить во взаимосвязях», тот, кто изучал Великую Диалектику, проникался примером Наполеона и тренировался взирать на все с командной высоты, теперь обнаружил себя в положении листа, который трясется, опьяняясь, в одном ритме с «волей к мощи», заставляющей гусениц жрать его. Даже и собственное поражение тогда видится просто тактическим маневром. Реглер рассказывает об одном крупном профсоюзном деятеле, с которым он встретился в середине января 1933 года. Тот сказал, имея в виду Гитлера: «Дадим ему спокойно прийти к власти, и за восемь месяцев он отхозяйствуется». Подразумевалось: и тогда придем мы. Аналогичные образчики мышления существовали в коммунистической партии. В июле 1932 года председатель партии Тельман возмутился по поводу вопроса, который был задан функционерами СДПГ руководству КПГ, – думает ли оно всерьез о едином антифашистском фронте?

Гитлеровский сброд из офицеров и принцев заявил, что он хочет искоренить, повесить, обезглавить и колесовать коммунистическое движение. Неужели же, оказавшись перед этим фактом, перед лицом грозящей опасности превращения Германии в страну виселиц и костров, мы, коммунисты, не думаем всерьез об антифашистском, пролетарском едином фронте… (Dokumente zur Deutschen Geschichte, 1929–1933. S. 65).

Однако вопрос был поставлен правильно, а ответ был не свободен от лицемерия: ведь и те, кто задавал вопрос, и те, кто отвечал на него, уже давно говорили на языке двойного мышления и слишком хорошо знали, что каждый политик параллельно с тем, что он говорит, просчитывает варианты во второй плоскости. Единый фронт был для многих коммунистов серьезной фикцией, что они и сами очень хорошо видели насквозь вторым, циническим взглядом. Даже их протагонисты не «верили» в него реально. Как сообщает Карл Август Виттфогель, осенью 1932 года в Берлине разыгралась сцена, в которой дух стратегического цинизма проявился так ярко, как он не демонстрировался в самой что ни на есть ехидной сатире; в ней содержалось все, что составляет суть тех времен в целом: перерастание стратегического в сатанинское, кристаллизация «двойного» мышления в завершенный цинизм; постоянное притязание на правоту, обеспечиваемое «железной» позицией, сочетаемой с лавированием по ветру в реальной действительности.