Критикон

Кризис X. Виртелия волшебница

Антипод неба, кругляш, вечно катящийся, воздушный замок, клетка с хищниками, приют неправды, разбойничий вертеп, дряхлеющий ребенок, – дошел Мир до такого безмирия и паскудства, а миряне – до такого безумия и бесстыдства, что публичными указами и под страхом суровых кар запретить дерзнули добродетель: не смей никто говорить правду, не то прослывет сумасшедшим; никто не дерзай учтивым быть, не то сочтут холуем; никто не вздумай учиться, приобретать знания – обзовут стоиком, философом; никто не должен жить скромно – объявят простофилей. И так далее – касательно всех прочих добродетелей. Порокам же, напротив, – полная свобода, вольный паспорт на всю жизнь. Дикое сие измышление объявляли глашатаи по всей земле, и встречали его сегодня с таким же восторгом, с каким вчера исполняли, – сплошной колокольный звон стоял! Но – странное дело, невероятное! – тех, кто думал, что добродетели будут вне себя от огорченья, поразила полная неожиданность – новость встречена была добродетелями с радостью чрезвычайной, друг друга они поздравляли и изъявляли бурный восторг. Пороки же, напротив, ходили, повесив нос и потупив глаза, не в силах скрыть уныния.

Удивленный таким оборотом дела, поделился некий разумный человек своим недоумением с владычицей своей, с Мудростью, и та ответила:

– Не дивись необычной нашей радости, знай, что подлая сия выходка ущерба нанести нам никак не может, скорее нам она на пользу пойдет. Не опасна она для нас, а благоприятна, большей услуги нам не могли бы оказать. Вот пороки, те отныне будут сокрушены, то-то жмутся, то-то печалятся. С нынешнего дня мы во все углы проникнем, всем миром завладеем.

– Но почему ты в этом уверена? – спросил Любознательный – Сейчас скажу. У вас, у смертных, такой нрав, такая странная тяга к недозволенному, что стоит что-нибудь запретить, оно тотчас становится желанным, люди гибнут, чтобы его заполучить. Хочешь пробудить интерес, наложи только запрет. И это так верно, что к самой уродливой образине, раз она запретна, влекутся с большей страстью, чем к законной жене красавице. Запрети пост – сам Эпикур, сам Гелиогабал уморят себя голодом. Запрети целомудрие – и Венера покинет Кипр, пойдет в весталки. Не унывай, вот теперь-то исчезнут обманы, подвохи, неблагодарность, измены и насилия; закроются театры и притоны, повсюду воцарится порядочность, вернутся добрые времена и люди их достойные, жены будут знать только своих мужей, звание девицы станет почетным; подданные начнут повиноваться своим королям, а короли – достойно править; не будут в столице лгать, а в деревне – роптать; исчезнут развратники, перестанут нарушать шестую заповедь. Да, указ сулит нам великие радости, наконец-то наступит золотой век.

Насколько это было верно, Критило и Андренио вскоре убедились – пока трое супостатов, посягавших на их свободу, спорили, они ускользнули – и вот уже взбираются на гору, к волшебному чертогу Виртелии. На суровом сем пути, о котором им говорили, будто он пустынный, оказалось множество настоящих личностей, спешивших узреть владычицу. Тут были все сословия, возрасты, нации и характеры, были мужчины и женщины, о бедняках говорить нечего, были даже богачи, даже магнаты, что показалось нашим странникам весьма удивительным. Первым, кого они, на свое счастье, встретили, был муж предивный, наделенный свойством излучать свет, когда захочет и сколько надобно, особенно же в непроглядном мраке. И подобно тому, как у дивных морских рыб и земных червей, которым щедрая на выдумки Природа даровала способность светить, свет сей, когда он не нужен, скрыт в их утробе, а как понадобится, они оживляют его и выпускают наружу, – так и этот чудодей хранил в потаеннейших закоулках мозга внутренний свет, великий дар Неба, и всякий раз, как понадобится, испускал из очей и из уст, сего вечного источника всепроясняющего света. Итак, Светоносный, расточая лучи разума, повел странников наших к блаженству по пути истинному. Подъем был весьма тяжел, особенно трудно пришлось вначале. Андренио поддался унынию и вскоре стал жаловаться на усталость, многие тотчас к нему присоединились. Попросил Андренио отложить подъем на другое время.

– Э нет, не выйдет, – молвил Светоносный, – не отважишься теперь, в расцвете лет, потом и вовсе не сможешь.

– Ах, – говорил один юноша, – мы же недавно только пришли в мир, только начали вкушать его радости. Отдадим дань юности, будет еще время для добродетели.

Старик рассуждал по-иному:

– Ох, кабы суровый этот подъем мне достался в цветущей молодости, как смело бы я шагал, как бодро подымался! А теперь и так еле плетусь, для благих дел нет уже сил; где уж тут посты, покаяния; с меня, со всеми моими недугами, довольно, ежели кое-как живу, нет, ночные бдения не для меня.

– Я человек изнеженный, вырос в роскоши. Мне поститься? Да назавтра же меня похоронят! Я швов на камбрейском полотне не переношу [480], мне ли носить власяницу? – говорил дворянин.

Бедняк говорил другое: