Кривое горе. Память о непогребенных

В дневниковых записях Козинцев писал, что история Лира типична для советской жизни, одновременно банальной и чрезвычайной: «Многое из того, что мы видели своими глазами, чему нас учили в школе, о чем говорят в метро, похоже на трагедию Лира»{316}. Он и жертва, и действующее лицо преступления. Его собственные действия запускают механизм катастрофы. В фильме показано, как Лир разделил свое королевство из лучших побуждений, но обрек его и себя, народ и дочерей на бедствия. Утопическая политика влечет неожиданные последствия, извращающие ее смысл. Давая урок советским зрителям, Лир принимает ответственность не только за свои решения, но и за их побочные следствия.

«Мир после катастрофы» — так Козинцев описывал пейзаж, в котором он хотел снять «Лира». Режиссер искал подходящую натуру по всему огромному Союзу. Одни сцены фильма были сняты на крымских скалах, другие — на отвале теплоэлектростанции в эстонской Нарве.

Этот советский «Лир» во многом — имперский фильм. Он снят на русском языке, но в нем мало русских актеров и пейзажей. Натурные съемки проходили в экзотических местах советских колоний на юге и западе страны. Большинство актеров были латышами или эстонцами.

Из тех, кому достались главные роли, русскими были лишь актрисы, игравшие дочерей Лира, и актер, игравший Шута. Юри Ярвет, сыгравший Лира, настолько плохо говорил по-русски, что его пришлось переозвучивать. Художник по костюмам был грузином, а оператор — литовцем. Композитором, как всегда, был Шостакович. Козинцев увидел в решении Лира разделить свое королевство трагическое пророчество о распаде Советского Союза. Герцоги Корнуэльский и Альбанский для него — «правители особых народностей, живущих в своих, отличных от соседей, условиях и местах. Их народы так же не напоминают один другого, как грузины литовцев»{317}.

В «Гамлете» Козинцев рассчитался с прошлым, которое знал слишком хорошо; в «Лире» — предсказывал будущее, до которого не дожил. Все равно зрители ассоциировали козинцевского «Лира» с «кровавыми, страшными событиями» советского прошлого: «с войной, пожарищами, разрушениями, страданиями и бедствиями народа»{318}. Будущее оставалось неизвестным. В ретроспективе хорошо видно, что горе связано с предостережением. Современники охотнее реагируют на первую часть этого уравнения, зато потомки на вторую.

Запах праха да эхо плача

Хотя действие «Лира» в целом понятно, в фильме есть причудливые моменты, которые трудно объяснить; такова сцена похорон герцога Корнуэльского, когда его жена целует мертвое тело в губы так, как будто она — вампир из веймарских фильмов, которые Козинцев любил в молодости. Парадоксально, но Козинцев считал, что тонкая игра на грани реальности приближает действие фильма к современности:

«Я часто думаю, что моя задача — трансформировать последовательные, логичные сцены в кошмары. Смысл этих снов — не в искажении реальности. Это способ обратиться к современной реальности: бред переворотов, массовых репрессий, убийств и вырождения веры»{319}. Козинцеву нравилась бахтинская идея карнавала, но в своих шекспировских фильмах он создал атмосферу несчастья и горя, в которой не было места юмору. Шутки Гамлета у Козинцева не смешны, печален и Шут в «Лире». «Крик горя доносится до нас сквозь время. Горе сближало людей, заставляло их держаться вместе. Мы ставим фильм для того, чтобы этот крик услышали». Атмосфера шекспировских фильмов Козинцева — прежде всего атмосфера скорби. Режиссер с одобрением пишет о том, как Шостакович по его просьбе несколько раз переписывал музыку для фильма, чтобы она была «еще печальнее». Свои поэтические вольности Козинцев объяснял тем, что его право поставить фильм именно так, как он это делал, оправдано «страданиями народа». Он стремился показать трагедию Лира, чрезвычайную по любым меркам, «так, чтобы каждый узнал: такое же, подобное было и на моем веку, случалось со мной самим». Он хотел не окружить действие «Лира» красотой декораций, а, наоборот, погрузить его «в глубь страдания».

В духе 1920-х он утверждал, что подлинное и действенное сострадание заключается в «ненависти к источнику горя». И именно горе Козинцев видел у своих любимых авторов, Достоевского и Шекспира. «Я не знаю, какой цвет у горя, какие краски у страдания, — писал Козинцев. — Куда бы ни пошел человек, а горе... не отстает от него... Всегда нераздельны трагическая мощь истории и горе повседневности»{320}.