Кривой четверг

После первого же стакана глаза у родителей оживляются, лица краснеют, они становятся разговорчивее, как будто даже веселее. Они вдвоем начинают подшучивать над ней, предлагают попробовать, она сердится и уходит к себе в комнату. Света хорошо знает цену этому веселью и благодушию. Сначала всё будет хорошо, пока бояться нечего. Но она ложится спать, тоскливо прислушиваясь к тому, что происходит за столом, где отец и мать уже находятся во власти непонятной силы, которая, будто кукловод в театре, дергает их за ниточки, заставляя исполнять отвратительные роли. Света забывается в неуверенном, тревожном сне. И просыпается с уже бьющимся сердцем: из соседней комнаты доносятся бессвязные выкрики. Понять причину очередной ссоры, как всегда, нельзя. Света, с ещё большей тревогой, задерживая дыхание, ждет, что будет дальше: обойдётся или нет?

Но вот после невнятного мычания отец бьет кулаком по столу — раздаётся звон. Или тарелку или стакан разбил. Значит, скорее всего, не обойдется.

Света старается оставаться спокойной, но почему-то не хватает воздуха; она натягивает чулки, платье. Вся одежда, аккуратно сложенная, лежит на стуле рядом с кроватью так, чтобы всегда можно было быстро одеться. Слышится глухой удар. Света уже знает: так бьют только по человеческому телу, и в горле встает ком от жалости и презрения к матери, в ушах поднимается звон. Затем хлопает дверь — это мать вырвалась и убежала на улицу. «Небось опять полураздетая», — злится Света — ей осталось только сунуть ноги в туфли, которые она тоже заранее ставит рядом с кроватью, чтобы потом не искать или, чего доброго, не бегать разутой.

За многие годы Света убедилась, что «страшные» драки иногда обходятся даже без синяков. Отцу нравится покуражиться, изобразить «беспамятную ярость». «Я контуженный!» — кричит он. Но табуретом или молотком (чем, действительно, можно убить) он замахивается на мать так, чтобы она успела увернуться, или когда рядом есть соседи, прибежавшие на крик, и есть кому вовремя схватить его за руки. Только после этого он начинает с особенной силой вырываться и кричать: «Убью, убью!» И все же, когда это начинается, возникает чувство, будто ей на грудь прыгнула тяжелая отвратительная жаба, которая давит и теснит дыхание.

В эти минуты Света одинаково ненавидит обоих. Пока отец еще ни разу не ударил Свету. Но смотреть в его выкаченные, красные, как у какого-то зверя, глаза страшно. Ей становится жутко, когда он пытается непослушными, неуклюжими растопыренными пальцами ухватиться за косяк двери. И почему-то кажется, что это не ее отец, а кто-то другой, незнакомый, страшный, от которого неизвестно чего ждать, стоит рядом и, с трудом ворочая языком, рычит: «Иди, ищи мать!»

Духота в груди заполняет каждую клеточку тела. Ноги и руки дрожат, не слушаются, и она выскакивает в прохладу ночи почти с чувством облегчения: теперь все позади и на сегодняшний день, кроме унижений ночевки, ничего не будет.

Она довольно быстро находит мать у кого-нибудь из соседей, уже услышавших шум и крики. Чья-то голова выглядывает из-за дувала, чья-то рука уже распахнула калитку. Ни разу они не оставались на улице, всегда находился кто-то, кто открывал им дверь своего дома. Но как по-разному это делалось! Вот толстоносая Аннушка садится на стул, пока Сергей разбирает одеяла и подушки, и начинает выпытывать у матери подробности скандала, чтобы на следующий день посудачить об этом с соседками.

Света поворачивается к стене лицом, закрывается с головой одеялом — оно еще пахнет чужим запахом — и стискивает зубы. До нее доносится, как надоевшая радиопередача, слезливый голос матери: она плетет о роковой ревности, из-за которой Петя становится как зверь. Ведь надо же придумать, найти подходящее объяснение тому, что происходит. А объяснения нет. Вот мать и несет всякий вздор.

А Сабохат — она живет через три дома и приехала с мужем из кишлака только на год или два раньше, чем они поселились у Фроси, — молча достает из стопки (на ярком расписном сундуке) одеяла и стелет им на полу. При этом она изредка качает головой, удивленная и опечаленная, вздыхает, но никогда не осуждает отца, не советует разойтись с ним, вызвать милицию, посадить его, как это делают некоторые из соседей. Может, поэтому мать предпочитает забегать в те дома, где её будут слушать, будут ругать Петю или ее саму за то, что терпит всё это... В доме у Сабохат ей неинтересно, скучно. Она обычно бывает возбуждена, и ей надо выговориться, пожаловаться на судьбу. Эти сетования и угрозы, эти глупые небылицы ещё больше злят Свету, и избитая мать вызывает только противное чувство злорадства: «Так тебе и надо! Только меня-то зачем втравливать в это? Я-то зачем должна участвовать?»

Однажды, не найдя мать, она прошла до конца улицы, где на перекрестке стоял такой же, как у тети Фроси, плановый дом.

Там жила ее одноклассница и подруга Нина.