Криворожье

Он помолчал в некотором раздумье, но затем снова как бы спохватился:

– Да его ли одного взять… А Чумакова, Праксел Алкидыча, вспомните, министр ведь, положительный министр. Да все они министры, – в каком-то восхищении воскликнул Гундриков, – и не кулаками обзывать их, а именно министрами… Какой он кулак, помилуйте-с! Он умственный человек. Он, ежели дать ему простор, Бисмарка^{6} за пояс заткнет… Он, ежели ему удержу нету, не токмо Турцию, всю Европу в катух^{7} оборотит. Он и немца вашего выжмет, это будьте спокойны!..

Тут Семен Андреич снова как бы спохватился и голосом, даже звенящим от радости, произнес:

– Да вот опять недалеко ходить – Малафейка кабатчик. Я вот вам расскажу про этого Малафейку! Повадилась к нам берлинская немчура ездить свиней скупать. Ну и, представьте себе, влез к этой немчуре Малафейка в доверие. Переводчик у них есть, а местов они наших не знают: где свиньи, где что… Малафейка их и водит по местам. С них за комиссию рубль, с продавца за комиссию два. Ну и повел он дело это так оборотисто, что берлинцы-то ездить к нам перестали, а Малафейка землю купил да по второй гильдии записался. Вот оно как бывает, батенька, а вы говорите – немец! Далеко немцу до нашего брата серячка…

Для деликатности я почел, наконец, долгом помычать. При некотором желании мычание это могло быть принято и в смысле одобрительном. В этом последнем, по всей вероятности, принял его и господин Гундриков. Он сладко и свободно вздохнул, расправил колено, изображавшее Дунай, и в виде заключительной сентенции произнес:

– Ну, я и говорю, дайте вы этому самому Малафейке простор, разрешите вы ему распоясаться, представьте себе: распоясался Малафейка – так он вам не токмо Махмутку-султана, Меттерниха^{8}, если бы жив был, с костями слопает.

Наконец мы приехали.

Собственно Криворожьем называлось село; мельница же, куда мы и держали путь наш, была за селом у большого широкого пруда. Благодаря ли влажности, непрерывно проникавшей воздух около воды, но, подъезжая к мельнице, мы, как бы по уговору, испустили радостный вздох. Посреди спаленных нив и тоскливых деревень с полузасохшими ракитами мельница казалась каким-то раем. Густые купы ветел окружали ее со всех сторон и длинным рядом тянулись по плотине. Красные крыши мельничных построек весело выделялись среди сочной и темной зелени этих ветел. Вода подступала к самым постройкам и, горячим блеском сверкая на солнце, под тенью густой листвы отливала изумрудом. Здесь и там, около берегов и посередине пруда, с сонной неподвижностью зеленел камыш.

На мельнице было тихо. Только вода из скрыни, с каким-то меланхолическим журчанием падая на колесо, нарушала эту тишину, да изредка в одном из амбаров глухо стучали толкачи, через долгие перерывы тяжко низвергаясь в ступы.

Не было видно ни души. Правда, при нашем въезде на двор мельницы и при дребезге нашего экипажа высунулась какая-то голова из дверей одного амбара и загремела цепью лохматая собака, но голова снова спряталась, а собака, погремев цепью, отчаянно зевнула и опять скрылась в свое логово.

Тень старых, развесистых ветел скрывала весь двор мельницы. Было свежо и даже несколько сыро. Мы с наслаждением вдыхали этот прохладный воздух, который нам, пекшимся на солнце в продолжение добрых двух часов, казался истой благодатью.

– Ла-за-арь! – наконец воскликнул Гундриков, не вылезая из тарантаса.

Никто не ответил на громкий возглас. Семена Андреича даже зло разобрало.

– Лазарь! Черт! Парамоныч! – закричал он. На этот раз из амбара вылез человек, весь обсыпанный мучною пылью. Он лениво почесал лопатками спину, оправил ремешок на спутанной голове и не спеша пододвинулся к нам.

– Вам кого? – вяло осведомился он. Независимый вид его и совершенное отсутствие какой бы то ни было почтительности почему-то рассердили Семена Андреича.

– Представьте себе, спрашивает, а? – обратился он ко мне, гневно разводя руками, и затем закричал: – Черта нам, дьявола нам нужно, понимаешь, а? свинья, – кому говоришь, кого спрашиваешь? Лазарь где? Где Лазарь?

Пыльный человек слегка подтянулся, но особой предупредительности не обнаружил.

– Это, то ись, вам Парамоныча надоть? – спросил он.

– Да, то ись, Парамоныча нам, – саркастически ответил Семен Андреич, еле сдерживая негодование.

– А Парамоныч в роднике сидит, – равнодушно ответствовал пыльный человек.

– Купается?

– Чай пьет.

– Вот свинья! – сорвалось у Гундрикова.

– Зачем же его в родник-то занесло? – спросил я.

– Жара, от жары спасается.

– Ну, а супружница где?

– Устинья Спиридоновна?

– Да.

– И Устинья Спиридоновна в роднике.

– И она чай пьет?

– И она кушает.

– Ах, дуй вас горой! – плюнул Гундриков и полез из тарантаса.

– Стало быть, и она в воде? – спросил я.

– Как способней. Больше на бережку.

Успокоенные этим «больше на бережку», мы расспросили, где родник, и, отдавши Григорию необходимые инструкции, отправились туда. По уходе нашем со двора мельницы там послышались голоса. Я остановился и прислушался. Один из голосов принадлежал бабе и, видимо, был встревожен.