Криворожье

— Что ж — я по мере сил… Я совесть свою берегу… Я рад… окончательно разнежился Гундриков.

— А уж и паны-то твои чудны, Андреич, — с соболезнованием подхватила мельничиха, — ты бьешься, ты ночей не спишь, ты об добре об ихнем печалишься, — а они живут себе припевают, да об радетелях своих забывают… Ни от них ласки, ни от них угождения…

— Ну, как же так — я доволен… я рад… — возразил несколько опешенный Семен Андреич.

— Хе-хе-хе, — в мягком тоне пустил Лазарь. — Это уж, сударь, нечего бы толковать… баба-то она хоть и баба, а попала в самую центру. Не по твоим заслугам тебя ценят. Твоя заслуга — прямо скажу, не рублевая заслуга, а тысячная.

Семен Андреич пожал плечами. По-видимому, ему и самому начинало казаться, что заслуги его в должной мере не оценены.

— А я тебе на этот случай притчу, сударь, скажу, — продолжал Лазарь, и не то что какую житейскую притчу, а прямо от писания — божественная, значит…

Мы, разумеется, изъявили желание послушать притчу.

— Жил, скажем мы, — начал Лазарь, — на свете хозяин — в Рассее ли, ино ли где, не знаю, — ну, и нанял, значит, эфтот хозяин управителя своему дому. Жестокосердый попался управитель! Ну, и по своему жестокосердию первым долгом поналег он на хозяйских должников. Прямо надо говорить должникам от него житья не стало. И проценты ему подавай и работу ему исправляй — все. А чуть какой не исправен, сейчас это в яму его. Одним словом, аспид и василиск… Ну, и был, стало быть, у хозяина другой управитель. Тот как делал? Призовет тебе должника и спрашивает: «Что ты хозяину должен?» — «Сто пудов масла», говорит. «Давай сюда расписку». Тот даст расписку, а управитель в ней и напишет: «Не сто пудов, а семьдесят должен человек этот». Так и с другим. Призвал одного, призвал другого всем долги поспустил. Ну, только много ли, мало ли времени прошло, посогнали управителей с местов. И доброго согнали, и сроптивого согнали. Ну, и стал, скажем мы, сроптивый бедствовать — и не то что как, а просто главы не знал где преклонить. А другой добрый-то, значит, не токмо сыт был — капитал приобрел немалый, потому всякое ему угожденье от должников и всякое приятство воспоследовало. Вот она, притча какая!.. Так что сказано, сам господь доброго управителя-то одобрил — добрый ты раб мне, говорит…

— Представьте себе, ведь именно есть такая притча в священном писании, — оживленно произнес Семен Андреич, обратясь ко мне, и даже просиял, — но в этом переложении народном она еще какой-то особый, мудро-практический смысл приобрела… Это даже трогательно!..

— Как же не мудрость, — сам господь одобрил! — подтвердил Лазарь и затем неожиданно добавил: — Вот и ты, сударь, следуй… Копи не деньги, друзей копи!..

— Не держи сто рублей, держи сто друзей… В поле пшеница годом родится, а добрый человек всегда пригодится, — поддержала мужа мельничиха и умильно поглядела в осоловелые Семен-Андреичевы глаза.

— А я что же, я всегда готов. Я рад… — сказал Семен Андреич, — вы вот друзья мне и просите чего хотите… (Он внезапно побагровел и изъявил в лице своем застенчивое великодушие.) Спиридоновна, хочешь, подарю телку? Сейчас подарю… Я готов… Телка тирольская, а я ее подарю…

— Ты вот что, сударь, — перебил его Лазарь, — телка телкой, а Кабановку мне сдай… Честью я тебя прошу: сдай Кабановку.

— И Кабановку сдам!.. — куражился Семен Андреич, — и телку подарю, и Кабановку сдам… Я все сдам!.. Веришь, Устинья?

— Ах ты, мой батюшка, да кому же нам и верить-то, как не твоей милости! — ответила Устинья.

— Да. Я говорю и отдам… Мне что Дурманины!.. Дурманины мне — тьфу!.. (Гундриков с особенной настойчивостью плюнул).

— А вот Гуделкин, Ириней Маркыч, — тонко заметил Лазарь, — давно бы он, говорит, Кабановку сдал, да правов у него таких нету… Есть, говорит, ему на то запрет — это насчет Кабановки-то…

— Гуделкин?! Ириней?! — пренебрежительно воскликнул Гундриков, как-то странно скосив брови, и затем, придав и тону своему и выражению своей физиономии строгую официальность, произнес: — Лазарь Парамоныч, не угодно ли сейчас же вот у этого стола снять в арендное содержание Кабановскую пустошь?

— Триста двадцать десятин будет-с? — почтительно и тоже официально осведомился Лазарь.

— Триста двадцать.

— В трех полях-с?

— Да.

— На двадцать лет изволите сдавать?

— На двенадцать.

— Ценою как-с?

— Семь рублей.

— Хе-хе, — шутить изволите-с.

— Чего ты, Лазарь, беспокоишь Андреича, — с упреком заметила Устинья Спиридоновна, — стало быть, ты умом-то обносился… Не видишь, Андреич для шутки речь повел… Где виданы такие цены!.. Известно, коли правов ему господа не дают, — как ее сдать!..

Гундриков вознегодовал.

— Что ты говоришь такое!.. Как ты так можешь рассуждать! Ты баба и больше ничего…

— Ох, баба я, кормилец, баба… — смиренно согласилась мельничиха.

— Какая твоя цена, Лазарь? Говори скорей, я вам докажу!.. Я докажу Гуделкину!.. Представьте себе: прав я не имею! Ах, вы…