Кривые деревья

— Вам лишь бы шутить! Роман о любви!

Иван Сергеевич уперся руками в края скамеечки и неожиданно приподнял туловище, удерживая ноги параллельно полу.

— О любви? — натужно поинтересовался он. — Разве есть такая? Встречали?

Стечкина с беспокойством наблюдала затекающее краской лицо классика.

— Но вы же сами… ваши герои… героини…

Тургенев плавно опустил тело и промокнул лоб тонким батистовым платком.

— О любви никто не может написать, не дано! — горячо заговорил он. — Никто не знает, что это такое! Человек слаб, груб, эгоистичен! Ему нельзя доверять высшее из таинств! Небеса благоразумно стерегут любовь и не отдают ее нам на поругание!

— Но если любовь нам не дана свыше, — Любовь Яковлевна вопрошала не менее горячо, — почему чувствуем мы порой волшебное слияние душ, биение сердец в унисон, готовность отдать все человеку, избранному тем же сердцем?

Иван Сергеевич стремительно расшвырял ногами подушки.

— Это не любовь, а лишь потребность в ней! Потребность, никак не подлежащая удовлетворению! — Тургенев вытянул из кармана панталон брегет, полированным длинным ногтем отщелкнул крышку. — Ненадолго оставлю вас. — Он подобрал с пола «Онанизм». — Вот, займитесь пока. Полезная штуковина…

Он вышел, и Любовь Яковлевна тотчас зашвырнула окаянный том куда-то на шкаф. Не успела она попудрить лицо, как Иван Сергеевич вернулся, толкая перед собою высокий на колесах столик.

— Время обеда!

Он расставил тарелки и, не спрашивая, плеснул ей чего-то огненно-красного. Это был суп, по-видимому, из греческой кухмистерской, отчаянно наперченный, с огромными шишковатыми клецками. За супом воспоследовал угорь с каперцами и уксусом, к нему бутылка кислейшей дрей-мадеры. Не обошлось без десерта. Поколебавшись, Любовь Яковлевна выбрала незнакомое взлохмаченное пирожное.

— Сие называется «Испанские ветры», — хитро посматривая на гостью, заметил Иван Сергеевич. — Хотите знать почему? — Тут же он поймал ее умоляющий взгляд и с сожалением отступился. — Ладно, не буду…

Пирожное оказалось горько-соленым, от него сразу забурлило в животе. Любовь Яковлевна отложила лакомство на край тарелки. Тургенев доел каперцы и закурил толстую регалию.

— На чем мы там остановились? Любовь — кровь?..

— «Никто не знает любви!» — кажется, вы так выразились? — Любовь Яковлевна прислушивалась к себе. — Но множество людей могут возразить вам. Они любимы и любят.

Иван Сергеевич красиво сложил губы, выпустил сердечко и, изловчившись, пронзил его дымной стрелой.

— Эрзац, сударыня! Подделка чистейшей воды! Массовый самообман! Как если бы, прослышав о золоте, но не зная его, мы договорились считать золотом какие-нибудь медяки! То, что многие называют любовью, — лишь расхожая фальшивая монета!.. Впрочем, мы еще вернемся к теории. — Мечтательно потянувшись на подушках, Иван Сергеевич оценивающе прошелся взглядом по воланам на платье Любови Яковлевны. — Вы ведь заночуете у меня?

Любовь Яковлевна встала.

— Не сегодня! — со всей естественностью ответила она. — Знаете — семья, муж, домашние хлопоты…

Тургенев развел руками.

— Воленс — ноленс.

Легко подтянувшись, он снял со шкафа зашвырнутый гостьей том.

— «Онанизм» возьмете?

Любовь Яковлевна поспешно накинула ротонду.

— Тогда вот. — Иван Сергеевич вытянул из вазы полураспустившийся бутон розы. — Возьмите. Мне еще принесут…

Домой Любовь Яковлевна вернулась в приподнятом настроении, прошла к себе, вынула из потайного места дневник.

«…мая 1880 года. Сегодня познакомилась с Тургеневым…»

2

«А ведь он прав, — думала Любовь Яковлевна, сидя поздно вечером за туалетным столиком, вырезанным из штучного дерева и украшенным затейливо интарсией. — Тысячу раз прав…»

Она вынула что-то из прически, смоченной в лавандовой воде губкой оттерла лицо, смазала ночным кремом шею и грудь. Поставленное близко зеркало являло картину, созвучную, пожалуй, кисти Крамского. Южного типа дама, соблюдающая предписания личной гигиены. Густые черные волосы распущены, они волнами ниспадают на пышные плечи и молочно-восковой спелости грудь с двумя аккуратными и, как она знала, сладкими вишенками. Лицо матово, округло. Нос, может быть, чуть тяжеловат, зато чувствуется порода. Глаза выразительные, с поволокой, темно-синие, как стеклярус. Карминовые губы полураскрыты, зубы ровны, белы, хотя и не идеальны, за ними угадывается маленький чувственный язычок. Лицо и торс как бы выплывают из густого сумрака интерьера. Ничего лишнего — только самое женщина, бронзовая под абажуром лампа, отблески хрустальных флаконов с солями и притираниями. Перенесенное случаем гениальной рукой на холст, изображение должно было, без всякого сомнения, привлечь истинного ценителя живописи, ибо непростою была картинка, ох, какой непростою! Загадочной была она! Подтекст таился, откровение! А уж какое — каждому предстояло постичь самому… Не входит в задачу художника раскрытие тайны. Указать на нее должен он…