Кризи

На следующий день в саду выставляется мангал и жарится мясо, дети играют в крокет. Я сижу в садовом кресле, на которое натянута полотняная ткань в розовую и черную полоски. Муж Колетт приносит мне стакан. Он — писатель, писатель-драматург, но из разряда серьезных, уже полысевший, с голосом, в котором постоянно звучит какая-то обида. Я говорю ему о кризисе в театре. Об этом недавно зашел разговор в финансовой комиссии. Правда ли, что виной тому непосильные для театров налоги? А может быть, все дело тут в гонорарах звезд? В комиссии приводились некоторые цифры. О звездах мужу Колетт ничего не известно. Он предпочитает актеров со скандинавскими фамилиями, которые играют в костюмах из сурового полотна. Тут подает голос Колетт. У нее на этот счет особое мнение: «Гонорары звезд — все это ерунда собачья. Как правило, мы получаем процент с выручки. Мы стоим дорого только в случае успеха». Но слова проносятся передо мной, как дым, как словесные пузыри в комиксах, я вижу их, вижу, как открываются рты, но ничего не слышу, или то, что я слышу, мне ни о чем не говорит, слова пролетают мимо, они ни с чем не связаны. Даже Колетт на мгновенье останавливается и между двумя высказываниями на профессиональные темы, озадаченно смотрит на меня. У нее своеобразное лицо, узкое, заостренное, соломенные волосы. Однажды, уже давно… Я пытаюсь поймать одно воспоминание. Воспоминание всплывает, секунду маячит перед глазами, потом исчезает. Его рассеивает Кризи, и под ее водными лыжами воспоминание превращается в пену. Все остальное — тоже как вата, которая, несмотря на все усилия, начинает обтрепываться. Белый дом, соломенная крыша, фиолетовые ставни, заросли рододендронов, розовые и голубые гортензии, лужок и белые лилии на нем, горбатый мостик, плющ вокруг нас — все это создает у меня ощущение, что я здесь не больше чем статист, просто силуэт, нарисованный архитектором, дабы привнести жизнь в макет, дать представление о масштабах. Я слышу голос Колетт: «Иметь такой вот загородный домик всегда было моей мечтой». Это и в самом деле — только мечта, о чем свидетельствует даже его стереотипность; возможно, достаточно было бы просто вскрикнуть или пожать плечами, и он бы рассеялся. Несмотря на то, что светит солнце, правда, сегодня не слишком яркое, создающее скорее ощущение свежести, все вокруг кажется мне холодным, заледеневшим. И фальшивым. Я слышу Бетти. Она поддакивает, она восхищается, а сама думает совершенно другое, потому что ей нравится только наш старый дом в Морлане. Я смотрю на мужа Колетт. Его спортивная рубашка и голубые льняные брюки не могут заставить забыть его галстук и серые брюки, к которым он столь явно стремится всем своим существом. А я? Я и того хуже. Я, сидящий в этом вот садовом розово-черном кресле. Я с моим едва заметным присутствием в этом вакууме. Представим себе преступника, которому необходимо обеспечить себе алиби. С десяти до двенадцати часов вечера он сидит в баре, беседует с хозяином заведения, с барменом, с проституткой, вздыхающей над своим мятным лимонадом, старается обратить на себя внимание, настаивает, играет в белот. А в нем все ненастоящее. Его фразы, его анисовый ликер, его женщины, все это — картон, картонные декорации, которые он спешит построить перед истинной реальностью. А его реальность находится где-то совсем в другом месте; это хрип в ночи, это чемодан в аэропорту, это газовая горелка, раздирающая душу какого-нибудь сейфа. Вот где он находится на самом деле, а не в этом баре, где он с усердием отмечает про себя, что стены здесь голубого цвета, а абажуры — лилового. Вот так и я: я тоже нахожусь далеко отсюда. Я нахожусь в это время с Кризи. Я — тот вензель на серо-черном паласе.