«Крокодил»

Слова Агашки об отдельной квартире взволновали и меня, и Транскрипция, ведь он, прикрываясь расщепленностью, по-студенчески любил Агашку. Весело разговаривая с крысой, Агашка нарочито медленно одевалась в передней. Транскрипций затрясся и потрогал двухпудовую гирю, с которой по утрам играл академик.

Поросенков продолжал насмешничать:

— Милый коллега, под экзистенциальностью вашего теоретического фрондерства лежит брутальность мироощущения. Тех же щей, да пожиже влей…

Я тоже затрясся и быстро внес в витиеватую речь старика художественный акцент.

— Синекдоха, вы пройдоха! — сказал Поросенков удивленно.

Синекдоха вскочил. Я загорелся, сейчас сцена решится контрастно и драматично! Транскрипций размахнулся гирей, но… уклонился от резко художественного решения, побледнел и стал произносить длинную малопонятную речь.

«Чего ты мямлишь? — подзуживал я Синекдоху. — Ты не очень положительный! Конечно, тебе наплевать, живешь с мамой в дореволюционном доме на Арбате, а человеку в кооператив не даешь попасть!»

Но Синекдоха упорно пробивался в положительные герои и говорил, говорил по науке. Поросенков задорно отвечал, время шло. Уже жена академика сердито велела им идти обедать, — они спорили! Уже Агашка всунула голову в кабинет и поманила Транскрипция тягучим шалым взглядом, — они фехтовали терминами! Я сам должен был идти на бега, — они все жонглировали аспектами! Наступил вечер, я не мог посмотреть выступление фигуристов из Вены, я осоловело слушал их ученые распри.

К ночи я подумал, что свалял дурака, когда не написал двоюродному скупому дяде, чтобы он одолжил денег под роман. Сейчас писать письмо уже поздно. Я с унынием смотрел на положительного Поросенкова, этот не остановится! Вся надежда была на Синекдоху. Каждый раз, когда академик повышал голос, я просил Транскрипция ударить учителя хотя бы свернутой газетой. Он не откликался. Они оба закурили. Я задыхался, они забыли открыть форточку! Уже за полночь я прикорнул на коврике, на котором академик разминался с гирей. Они спорили и бегали по кабинету, перепрыгивая через меня. Под утро они бросились друг на друга… обнялись и заспорили снова. Я решил дать дяде телеграмму и впал в творческое забытье…

СЫН РИСУЕТ КОШКУ

Я вошел в комнату, глянул на нашего двухлетнего сына и в испуге позвал жену:

— Вот, полюбуйся! Ребенок, оставленный без надзора, размазывает кисель по стене! Прекрати размазывать!

— Что значит прекратить! — возмутилась жена. — Не сковывай инициативу ребенка! Размазывай, маленький! У ребенка прорезается способность к рисунку! Да ты только вглядись в эту яркую линию! Это что-то живое! Оно дышит!

— По-моему, это река, — сказал я насмешливо.

— Пусть мальчик дорисует, — сказала жена, любуясь яркой линией. — Рисуй, рисуй, маленький! На тебе папину авторучку.

Маленький тут же изобразил круг с закорючкой и сказал:

— Мява!

Жена едва не задохнулась от восхищения:

— Видишь, он нарисовал мяву! Очень похожая мява!

— Позволь узнать, что такое или кто такая мява?

— Ты не понял? Это кошка! Видишь — хвост!

— Но у нее нет ни одной лапы.

— Значит, она поджала лапы! Рисуй, рисуй, маленький!

Маленький немедленно изобразил на обоях какую-то пружину и снова заявил:

— Мява!

Я сдержанно сказал жене:

— Теперь абсолютно ясно, что маленький просто бессмысленно мажет обои. Пора все стереть.

— Ты не притронешься к нашей мяве пальцем! — ледяным голосом предупредила жена. — «Бессмысленно мажет»! Да ты присмотрись! Это мява в движении. Она бежит, и бежит очень быстро! Отойди, взгляни издалека, как полагается глядеть на изобразительное искусство.

Я отошел в другой конец комнаты, присмотрелся повнимательнее и в общем-то увидел мяву. Она так быстро бежала, трусила рысью, и ее трудно было различить сразу.

В последующие дни сын изобразил мяву на полу, на дверях и на мебели. Он работал в разной технике: сырой морковкой, мелом, огрызком яблока, манной кашей.

Каждая новая мява была изображена в такой неповторимой манере, что я долго искал ее, как на загадочной картинке. Я не только отходил подальше, я прищуривался, смотрел в кулак, ложился на диван и, наконец, находил. Иногда у меня возникали сомнения, и тогда я обращался к жене:

— Слушай, ну к чему вот эти полосы?

— Это мява в клетке.

— Ну, а вот этот квадрат? К чему квадрат-то? Да еще с дырой.

— Неужели ты не узнаешь? Эта наша комната.

— A-а, да-да… Но к чему дыра?

— А это мява посреди комнаты.

Постепенно я так натренировал свой глаз, что спокойно видел мяву повсюду: пятно на скатерти, облако в небе, валенок — все это была она.

Наконец последнюю мяву сын нарисовал вареньем на моем светлом пиджаке.

— Ну все, хватит! — заявила жена. — Ребенок почувствовал цвет. Ребенку пора купить масляные краски! Ты сейчас же пойдешь в магазин.

— Я-то думал на себя пиджак купить… Все-таки не везде удобно появляться с мявой на спине. Не все это правильно поймут.

Жена вдруг пристально осмотрела меня, отошла и сказала решительно:

— Нужна только рама. Картина готова. Для выставки детского рисунка!

Тогда я снял с себя пиджак, вырезал ножницами кусок спины с мявой и сказал: