Крокодилий сторож

– Думаешь, мне интересно слышать о твоей боли? Думаешь, мне жаль тебя? Ты от меня отказалась! Сидела себе в своем привилегированном положении и думать не думала ни о каком ребенке, – кривлялся он. – Как думаешь, что происходит с ребенком, когда он никому не нужен? Ты понимаешь, что ты натворила? Что это такое – скитаться из одной приемной семьи в другую, пока от тебя все не отвернутся и не сунут в казенное заведение с другими такими же, от кого все отказались?

– Хватит, это не я…

– Посмотри на мою руку. Когда мне было девять, мой так называемый приемный отец попытался отрезать мне руку кухонным ножом. И только через полгода меня оттуда забрали. Хочешь посмотреть на мой замечательный дом? Никто никогда мне не верил. Как думаешь, кто-нибудь интересовался моими рисунками? Пореви, мамаша, тебе есть над чем пореветь.

– Я… не… я не мать тебе. – Судороги в ногах Эстер были такими сильными, что она начала задыхаться от плача и боли. Из носа потекло прямо в рот, соленая вода жгла глаза. Так вот как мне предстоит умереть. Прямо сейчас.

– У тебя больше нет выбора! – Он кричал, плевался в нее. – У меня никогда не было матери, потому что ты ведь не хотела меня. И все-таки я справился!

Волна снова сбила Эстер с ног. На этот раз она не стала сопротивляться. Может быть, получится так отяжелеть, что тело опустится на дно. Тогда она скользнет по дну в открытое море и там растворится. Будет там вечно плескаться и плавать. Никогда больше не почувствует боли.

– А ведь все это твоя работа. Ты написала сценарий, сочинила убийство Юлии, орнамент, все-все. Ты родила меня! Быть может, и против твоей воли, но я все-таки родился.

Его голос звучал прямо у нее над ухом, она парила высоко, удерживаемая его сильными руками. Облака то и дело попадали в поле ее зрения и приносили облегчение. Теперь она смирилась. Закрыла глаза.

– Открыв дверь, Юлия была так мне рада. Видела бы ты ее лицо, когда я взялся за нож. Я еще никогда не видел такого изумления. Разве что чуть позже, когда я начал вырезать по ее персиковой коже. Я взял на себя смелость сделать свой собственный узор: свой отпечаток пальца у нее на щеке.

Эстер громко всхлипнула. Он отпустил ее, и она упала на острые камни, вонзившиеся в кожу и плоть. Нет ничего хуже физической боли – так, кажется, писал Оруэлл? Но это неправда! Даже когда тело содрогалось от боли, мысль о Юлии причиняла еще более нестерпимую боль.

– А твой дружок Кристофер. Сын, которого у тебя никогда не было. Хочешь узнать, как ему было больно? Как он боялся перед смертью?

– НЕТ! – крикнула Эстер с силой, которой в себе не знала. – Нетнетнетнетнет!

– С этим дурачком пришлось встретиться, потому что он узнал меня и что-то заподозрил. Глаза у него были на месте. Зато он был, быть может, уж слишком наивным. Ты по-прежнему меня не узнаешь? А ведь мы два раза встречались. Когда я снимал твои отпечатки пальцев несколько дней назад. Но мы и раньше встречались, мамуля!

Он схватил ее за волосы и потянул вверх, чтобы посмотреть ей прямо в глаза.

– Никакой звоночек не прозвенел? В галерее Кинго, на открытии моей выставки. Ты явилась со своими «ах, такими богемными друзьями». Кинго мне тебя показал. Тогда я увидел тебя впервые. А ты меня не видела.

Он отпустил ее, и она тяжело рухнула на камни. Что-то хрустнуло у нее в челюсти.

– Эй, хочешь услушать кое-что забавное? – Он встал, размахнулся ногой и пнул ее под ребра. – Только что по радио объявили, что преступник найден. Разве это не безумно весело? Он пнул ее снова. – Мне это на руку. Значит, я могу спокойно тобой заняться. Ты станешь моей последней работой. Моим «Ночным дозором», моим «Садом земных наслаждений». Что скажешь? Нет ли в этом возвышенной иронии?

Он ногой перевернул ее на спину и склонился над ней. Ее нижняя часть лица была парализована болью, кровь, перемешанная со слюной, сочилась из уголка рта и струилась по шее. Боль поразила даже глазницы, когда она сложила губы, чтобы выплюнуть сгусток слюны. Плевок угодил ему в подбородок. Эстер закрыла глаза в ответ на его яростный рев.

*