Кролик, беги

– Хорошо. Ах. Ты все еще прекрасный человек, Гарри. У тебя здоровое тело. Когда я умру, вспомни, как твой старый тренер учил тебя избегать страданий. Вспомни. – Последнее слово Тотеро произносит наставительно и даже с легким кивком; под напором этой неуместной живости он поднимается с кресла и, лишь мгновенно схватившись за трость, ухитряется не рухнуть на пол. Гарри испуганно вскакивает, и оба на секунду оказываются очень близко друг от друга. От большой головы старика разит тошнотворным запахом – не столько лекарств, сколько гниющих овощей. – Вам, молодежи, – произносит он тоном школьного учителя – сердито, но в то же время лукаво, – вам, молодежи, свойственно забывать. Вот и тебе тоже. Правда?

По какой-то непонятной причине ему страшно хочется услышать подтверждение.

– Разумеется, – говорит Кролик, моля Бога, чтобы он наконец ушел.

Гарри помогает ему сесть в автомобиль, кремовый с синим «додж» образца пятьдесят седьмого года, который ждет возле оранжевого пожарного гидранта. Миссис Тотеро весьма холодно выражает соболезнование по поводу смерти его новорожденной дочери. Вид у нее измученный и благородный. Седые волосы свисают с покрытого тонкими морщинками серебряного виска. Она хочет уехать от Гарри, уехать со своей добычей. Рядом с нею на переднем сиденье ухмыляющийся гном Тотеро бессмысленно поглаживает набалдашник трости. Кролик возвращается в дом; он подавлен и чувствует себя так, словно искупался в грязи. Откровения Тотеро бросили его в дрожь. Он хочет верить, что источник и первопричина всего – небо.

К концу дня приезжает Экклз, закончить приготовления к похоронам – они состоятся завтра, в среду. Когда он уходит. Кролик останавливает его в передней, и они перебрасываются несколькими словами.

– Каково ваше мнение? – спрашивает Кролик.

– О чем?

– Что я теперь должен делать?

Экклз нервно поднимает глаза. Он очень устал. Лицо его бледно, как у невыспавшегося ребенка.

– Делайте то, что вы делаете, – говорит он. – Будьте хорошим мужем. Хорошим отцом. Любите то, что у вас осталось.

– И этого достаточно?

– Чтобы заслужить прощение? Да, несомненно, если прожить так всю жизнь.

– Я хочу сказать... – Гарри никогда не думал, что ему придется так униженно просить о чем-то Экклза. – Вы помните, о чем мы с вами говорили? О том, что находится где-то там, за всем этим?..

– Гарри, вы же знаете, я не верю в это, во всяком случае, в том смысле, как вы себе это представляете.

– Ну, ладно. – Он видит, что Экклзу тоже хочется уйти, что на него, на Гарри, неприятно, мучительно смотреть.

Экклз, очевидно, понял, что Гарри это почувствовал, и потому он быстро пускает в ход все сострадание, на какое только способен, и пытается его утешить:

– Гарри, не мне вас прощать. Вы ничего дурного не сделали. Я виноват не менее, чем вы. Мы должны добиваться прощения, мы должны заслужить право увидеть то, что находится за всем. Гарри, я знаю, что людей можно привести к познанию Христа. Я видел это своими глазами. И вот еще в чем я уверен. Я уверен, что брак – святыня и что ваша трагедия, сколь она ни ужасна, наконец связала вас с Дженис священными узами.

Весь остаток дня Кролик цепляется за эту уверенность, хотя она как будто не имеет ничего общего с красками и звуками большого, полного скорби дома, с мазками и штрихами вечернего солнца в маленьких зарослях на стеклянном столике и с молчаливым ужином, который они с Дженис делят в ее спальне.

***

Он проводит эту ночь в доме Спрингеров вместе с Дженис. До чего же крепко она спит. Тонкий храп, вырывающийся из ее черного рта, делает лунный свет еще ярче и не дает ему уснуть. Он опирается на локоть и изучает ее лицо; в лунном свете оно кажется страшным – маленькое, все в темных пятнах, словно врезанных в мягкую, лишенную человеческой четкости массу. Как она смеет спать? Утром, при солнечном свете, чувствуя, что она ворочается и встает с кровати, он еще глубже зарывается в подушку, прячет голову под одеяло, упорно не желая просыпаться. Сегодня похороны, на работу идти не надо, и можно поспать подольше.