Кролик, беги

– Слишком мерзко, – говорит она. – Маргарет все устроила, но я... я все время думала...

– Да, – говорит он. – Да. Ты молодец. Я так рад, – произносит он и трется лицом о ее щеку. Нос у него мокрый. – Пусть он будет, пусть будет, – упрашивает он.

Секунду она стоит неподвижно, словно всматриваясь в собственные мысли, потом вырывается от него. Лицо ее вспыхивает, и она наклоняется вперед, как перепуганное животное.

– Не смей меня трогать, – кричит она, будто его прикосновение и в самом деле прикосновение смерти.

– Я люблю тебя, – говорит он.

– Это пустые слова. Что значит – пусть он будет? Ты на мне женишься?

– Я бы с удовольствием.

– С удовольствием! Ты бы что угодно сделал с удовольствием. А как насчет твоей жены? Как насчет сына?

– Не знаю.

– Ты с ней разведешься? Нет. Ты бы с удовольствием остался ее мужем. Ты бы с удовольствием стал мужем всех на свете. Почему ты не можешь раз и навсегда решить, чего ты хочешь?

– Разве не могу? Не знаю.

– На какие шиши ты будешь меня кормить? Сколько жен ты можешь прокормить? Все твои работы – это пустой номер. Ты ни на что не годен. Может, ты когда-то и умел играть в баскетбол, но теперь ты не умеешь ровно ничего. Как, черт возьми, по-твоему, устроена жизнь, ты хоть о чем-то думаешь?

– Пожалуйста, роди этого ребенка. Ты должна его родить.

– Почему? Тебе-то что за дело?

– Не знаю. Я не знаю ответов на все эти вопросы. Я только чувствую, когда так, а когда не так. С тобой так. И с Дженис иногда было так. А иногда вообще все не так.

– Кого это интересует? Вот в чем суть. Кого интересует, что ты чувствуешь?

– Не знаю, – повторяет он.

Она стонет – с таким видом, будто сейчас плюнет от досады, отворачивается и смотрит на стену. Стена вся в буграх оттого, что ее слишком часто красили по облупившейся старой краске.

– Я хочу есть. Давай я схожу в кулинарию и принесу какой-нибудь еды. А потом подумаем.

– Я только и делаю, что думаю, – говорит она и поворачивается, на этот раз более уверенно. – Знаешь, где я была, когда ты в тот день приходил? Я была у родителей. У меня есть родители. Не бог весть какие, но уж какие есть. Они живут в Западном Бруэре. Они знают. То есть знают кое-что. Они знают, что я беременна. Беременна – это прекрасное слово. Это может случиться со всеми; чтобы забеременеть, много думать не надо. Я бы хотела выйти за тебя замуж. Хотела бы. Я не отказываюсь ни от каких своих слов, но если бы мы поженились, все было бы в порядке. А дальше разбирайся сам. Разведись со своей женой, которую ты так жалеешь раз в месяц, разведись с ней или забудь про меня. Разберись сам. А если ты ни в чем не можешь разобраться, я для тебя умерла. Я для тебя умерла, и этот твой ребенок тоже умер. Ну а теперь, если хочешь, можешь идти.

Эта длинная тирада выбивает ее из равновесия и доводит до слез, но она делает вид, будто не плачет. Она вцепилась в спинку стула, крылья носа у нее блестят, она смотрит на Кролика и хочет что-то сказать. Она изо всех сил старается взять себя в руки, и это вызывает у него неприязнь; он не любит людей, которые направляют ход событий. Он любит, чтобы все шло само собой.

Он нервничает, чувствуя, что она следит, не вызвала ли ее речь хоть каких-нибудь признаков решимости. На самом деле он едва ее слушал – все это слишком сложно и, по сравнению с предвкушаемым бутербродом, нереально. Он встает – надеясь, что по-солдатски, – и говорят:

– Это справедливо. Я в этом разберусь. Что тебе купить?

Бутерброд и стакан молока, а потом раздеть ее, вынуть из этого жаркого, измятого хлопчатобумажного платья и спокойно рассмотреть располневшую талию, обтянутую прохладной бледной кожей. Ему нравятся женщины во время первой беременности – их тело освещено утренней зарей. Как бы еще разок в нее зарыться – нервы тотчас бы успокоились.

– Мне ничего не надо, – говорит она.

– Но тебе надо есть.

– Я уже поела.

Он пытается ее поцеловать, но она говорит «нет»; вид у нее ничуть не соблазнительный – толстая, красная, влажные разноцветные волосы растрепаны.

– Я сейчас вернусь, – говорит он.

Спускаясь по лестнице, он чувствует, что с каждым шагом его обступают все новые и новые заботы. Дженис, деньги, звонок Экклза, выражение лица матери обрушиваются на него крутою колючей волной; сознание вины и ответственности, как две густые тени, сливаются в его груди. Одни только технические детали – разговоры, звонки по телефону, адвокаты, финансовые вопросы – кажутся такими запутанными, что он физически ощущает их присутствие возле своего рта, самое дыхание требует неимоверных усилий, и любое действие, даже простое прикосновение к ручке двери, ощущается как опасное продолжение длинного механического ряда, весьма ненадежно связанного с его сердцем. Твердая ручка двери отвечает на его прикосновение и легко поворачивается.