Кролик, беги. Кролик вернулся. Кролик разбогател. Кролик успокоился

Но вот четверка Энгстромов подходит к Зеркальному озеру, по которому скользят бесшумные лебеди, и Фламинговой лагуне, где, как и обещал Берни Дрексель, стайки фламинго, какого-то невероятного оранжево-розового цвета, спят стоя, словно большие, в перьях, леденцы на палочке (туловище как шарик, а подогнутая нога, шея, голова так компактно вокруг него уложены, что нисколько не нарушают этого впечатления), спят, опираясь на одну тонкую ногу-карандаш и широкую, кожистую уродливую лапу. А те, что бодрствуют, являют собой зрелище не менее удивительное — как они двигаются, как деликатно переступают...

— Посмотрите, как странно они пьют, — говорит Гарри внукам, невольно приглушая голос, будто у них на глазах совершается какое-то священнодействие, — как бы наоборот. Клюв у них как черпак, только выпуклым дном кверху, поэтому в воде им приходится его поворачивать. — И они стоят завороженные, четыре представителя рода человеческого, словно вдруг исчезли космические расстояния, разделяющие раскиданные по Вселенной планеты, — до того таинственны, не похожи на них самих эти живые существа. Земля наша — это великое множество разных планет, пути которых пересекаются лишь иногда, на краткий миг. Что говорить, если даже они четверо не созданы по одному образу и подобию, а ведь они говорят на одном языке, и перьев ни у кого из них нет, и пьют все не наоборот, а как положено.

От фламинго тропа приводит их к открытому павильону-закусочной, экспозиции морских ракушек и бабочек, пруду с золотыми рыбками и клетке с обещанными Рою черными леопардами. Черноглазый малыш глядит на хищников, бесшумно меряющих шагами клетку, — неотрывно, как в омут, грозящий утянуть его на дно. На столбе, поддерживающем крышу павильона, небольшой автомат, вроде тех, что во времена его, Гарри, молодости выплевывали порции арахиса или фисташек и встречались чуть не при каждой бензоколонке и продуктовом магазине, — как раз напротив площадки, по которой расхаживают павлины, подметая пыль своими роскошными хвостами. Именно здесь и допускает он свой исторический промах. Немного отстав от остальных, он находит в кармане монетку, бросает ее в автомат, получает пригоршню сухих коричневатых кругляшек и начинает их есть. К сожалению, это не арахис, и вообще непонятно что, может, местное флоридское лакомство, уж до того залежалое и черствое, даже горчит — кто знает, сколько оно там валялось в автомате? Однако когда он угощает Джуди, она сперва придирчиво смотрит, потом нюхает, а потом поднимает на него полный изумления взгляд.

— Дедушка! — вскрикивает она. — Это же кормить птиц! Бабушка! Он ест птичий корм! Такие коричневые, маленькие штучки, как кроличьи какашки!

Дженис и Рой приходят на крик — им тоже интересно посмотреть, и Гарри раскрывает ладонь, демонстрируя всем позорную улику.

— Я же не знал, — бормочет он потерянно. — Там ни надписи никакой, ничего. — Его вдруг пронизывает странное, небывалое ощущение: внутри будто легкий ступор и дурнота, а дальше, за пределами живого, теплого пространства, ограниченного его собственной кожей, вихри какой-то вселенской девальвации; будто мгновенная вспышка вдруг озаряет всю его жизнь, и он видит, как она никчемна и глупа и какое облегчение будет наконец с нею расстаться.

От души смеется одна только Джуди, смеется так долго, что смех кажется натужным, смеется всем своим точеным личиком с безупречными зубками; Дженис и Рой встречают его конфуз с погрустневшим и чуточку обескураженным видом.

Вволю насмеявшись, Джуди говорит:

— Ну, дедушка, ты даешь! Спорим, кроме тебя, до такого никто не додумался!

Он улыбается и кивает, раздутый, как воздушный шар, где-то высоко-высоко над ней; он чувствует, что ему не хватает воздуха и что боль тугими пульсирующими лентами охватывает грудь. Во рту усиливается противный едкий привкус от корма. Он поворачивает кисть — пухлую, кератозную, с длинными пальцами, во всяком случае, достаточно длинными, чтобы сверху удерживать баскетбольный мяч, — ладонью вниз и высыпает корм туда, где им смогут поживиться павлины. Вот один белый, замызганный, с ободранным хвостом замечает коричневые гранулы, подходит, смотрит, но клевать их почему-то не желает. Может, это все же не птичья еда, а человечья? Но как бы там ни было, день для него испорчен, и когда они снова идут по дорожке, только Джуди радуется как ни в чем не бывало; ее щебетание перекрывает даже внезапный отчаянный крик, по звуку павлиний, позади них.