Кролик разбогател

Каким-то образом этот Тощий, что ведет канареечно-желтый «ле-кар», чье название крупными буквами выведено на боку машины, сумел привезти из церкви невесту, жениха и Мелани раньше Гарри и Дженис; и Олли с Пегги тоже приехали раньше в своем коричневом «Додже-73» с крылом, залатанным стеклопластиком; и даже Манная Каша опередил их: его трескучий маленький черный «опель-манта» тоже стоит у кромки тротуара за кленом, который мамаша Спрингер вот уже больше тридцати лет видит из своей спальни. В гостиной уже толпится народ, а раскрасневшаяся толстушка в форме официантки обносит гостей закусками, которые стоят целое состояние, — какие-то наспех сляпанные штуковины, что-то вроде печенья с расплавленным сыром, украшенного петрушкой. Гарри устремляется сквозь толпу, расставив по старой баскетбольной привычке локти на случай, если кто-то налетит на него: надо принести из кухни шампанское. Бутылки «Мумм» по двенадцать долларов каждая — даже при том, что их покупали ящиком, — заполняют всю вторую полку в холодильнике, красиво уложенные валетом — блестящее серебряное горлышко к толстому стеклянному донышку. «Шампанское на свадьбе под дулом ружья, — думает Гарри. — По счету с Энгстрома». Внук Грейс Штул оказывается здоровенным парнем — не меньше двухсот пятидесяти фунтов весом — с пышной пиратской бородой; на сковороде у него жарятся разные штучки-дрючки, а в духовке — что-то завернутое в бекон. А также пиво, которое он достал из холодильника, стоит открытое на столе. Шум в гостиной все нарастает, входная дверь то и дело хлопает. Вслед за Мим и мамашей вваливаются Ставрос и Мэркетты, и все начинают трещать как сороки, лишь только хлопают первые пробки. Батюшки, струю не остановить, как когда кончаешь, а пластиковые бокалы для шампанского, которые Дженис нашла в «Акме», стоят на круглом китайском подносе на столе за пивом, поставленным внуком Грейс Штул слишком далеко, трудно добраться до них и не пролить рыжеватую пену на линолеум. Наполняя бокалы, Гарри вспоминает о золотых монетах, сохраняющих свою ценность на протяжении веков, и в душе его словно приподнимается трап, выпуская печаль. Какого черта, мы же все вместе летим по желобу вниз. А в гостиной, стоя перед буфетом, мамаша Спрингер взволнованно произносит заранее приготовленный маленький тост, который заканчивает на пенсильванском немецком: «Dir seid num eins: halt es Selle Weg».

— Что значит, бабуля? — спрашивает Нельсон, опасаясь, как бы ему чего-то не навязали, такой ребенок по сравнению с краснеющей взрослой женщиной, на которой он по глупости взял и женился.

— Я хотела сказать, — раздраженно произносит Бесси, — вы теперь единое целое — держитесь этого пути.

Все кричат «ура» и пьют — а кое-кто уже успел выпить.

Грейс Штул проскальзывает вперед, в освобожденный гостями круг, — возможно, пятьдесят лет тому назад она была великой танцовщицей, а сейчас принадлежит к тем старухам, что сохраняют тонкие щиколотки и маленькие ноги.

— Или, как всегда говорили: «Bussie waiirt ows, kocha dut net. Поцелуи истощаются, хорошая кухня — нет».

Все громко выражают одобрение. Гарри откупоривает новую бутылку и решает напиться. Это печенье с расплавленным сыром не так уж и плохо — надо только успеть донести его до рта, пока оно не раскрошилось. А у маленькой толстушки — приятельницы внука Грейс Штул — потрясающая грудь. Женская плоть — вот в этом по крайней мере нет недостатка — продолжает прибывать. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как он лежал в своей комнате без сна, взбудораженный появлением в доме Пру Лубелл, ныне Терезы Энгстром. Гарри обнаруживает, что стоит рядом с ее мамашей. Он спрашивает ее:

— Вы когда-нибудь раньше бывали в наших краях?

— Только проездом, — произносит она тонюсеньким голоском, так что ему приходится нагнуться, как к умирающему на смертном одре, чтобы услышать. А как тихо произносила Пру слова клятвы во время венчания! — Моя родня — из Чикаго.

— Вы можете гордиться своей дочкой, — заявляет он ей. — Мы ее уже полюбили. — Ему самому кажется, что он произнес это совсем как она: жизнь — это и впрямь игра во взрослых.

— Тереза старается вести себя правильно, — говорит ее мать. — Но это было ей всегда нелегко.

— Вот как?

— Она пошла в родню отца. Понимаете, всегда все доводит до крайности.

— В самом деле?

— О да. Упрямая. Не смеешь ничего сказать против.

Глаза у нее расширяются. А у Гарри такое чувство, точно его с этой женщиной поставили делать бумажные цепи, а клей дали негодный, звенья все время распадаются. Нелегко тут вести разговор, ничего не слышно. Теперь еще Манная Каша и Тощий хихикают вместе.

— Мне очень жаль, что ваш муж не мог приехать, — говорит Гарри.

— Вы бы не жалели, если б знали его, — спокойно отвечает миссис Лубелл и покачивает пластмассовым бокалом, как бы показывая, что он пуст.