Кроме нас - никто

Сейчас, уже многие годы спустя, мать, может быть, торжествовала. Евгения Ивановна любила, когда время доказывает ее правоту, и, естественно, если выпадал такой случай, не забывала об этом напомнить, и даже не однажды. Только Александр не совсем был уверен в правоте матери. Впрочем, при всей сложности ее характера она обладала одним хорошим качеством – прямотой во всех жизненных случаях, которая не позволяла ей быть интриганкой. Мать никогда не обманывала. Но слишком уж любила «резать» правду-матку в глаза, никого не щадя. Так и в этот раз произошло. Словно она не понимала, как может воспринять ее сообщение сын, который не на отдыхе, кажется, находится. Будто бы она вовсе не понимала, что может с ним произойти после такого сообщения, если сын вдруг не сумеет сдержать себя.

Правда, при этом Евгения Ивановна вполне могла выдавать желаемое за действительное, как надеялся старший лейтенант, потому что такое уже случалось прежде. Но это была именно надежда, потому что и сам он в глубине души предполагал ее правоту, причем задолго до этого письма. Давно уже предполагал, еще тогда, до отправки в Афган, когда ему дали предписание ехать в далекую забайкальскую степь, в небольшой пыльный городок, а жена не захотела сразу ехать с ним и расстаться с большим городом. Сначала не хотела до того времени, как он устроится на месте. Потом, после его описания городка, не хотела вовсе. Доброжелателей и тогда было много, желающих что-то написать ему, но мать в те времена не входила в их число. Сейчас вошла…

…Мать сообщала, как всегда, не вкладывая в слова эмоции и не щадя адресата, будто ей несколько раз говорили знакомые люди, не называя при этом «знакомых людей», что жена Александра в его отсутствие ведет развеселую жизнь. Постоянно по вечерам у нее дома собираются какие-то компании. Часто ее видят то с одним мужчиной, то с другим. Сына при этом она отправила на все лето в деревню к своей матери. Только это, никаких своих предположений и выводов… Остальное сын должен был понять сам. Представить и понять…

Представлять было больно. Обидно и больно, и потому не хотелось этого делать. И приходилось силой отгонять мысли, занимать голову чем-то другим. Даже не просто занимать, но забивать ее… Очень помогали оставлять голову без боли вылеты на операции. Но летать постоянно тоже невозможно…

Старший лейтенант убрал письмо в тот же карман, откуда вытащил, и достал второе, им написанное и адресованное жене. Толстое, на нескольких страницах, почерк обычно мелкий… Он всегда почему-то писал длинные подробные письма, на которые тратил обычно несколько вечеров. Просто не умел писать других. И при этом как-то так получалось, что почти ничего о себе, о своей повседневности не рассказывал. Не рассказывать же, в самом деле, что такое засада на пути каравана. Просто передавал в письме свои мысли. Мыслей почему-то становилось очень много, и он все их выкладывал на бумаге… О себе, о жене, о сыне… Прошлое, настоящее и будущее… Все, что в голову приходило…

Второе письмо он долго держал в руках, не читая. И так знал, как много там добрых нежных слов. Добрых и нежных слов… И очень не хотел, чтобы над его добрыми и нежными словами кто-то смеялся. Конечно же, не хотел и того, чтобы это письмо читал не тот, кому оно адресовано. Не та, которой оно адресовано… Он думал, как поступить. В один момент руки даже приняли положение, чтобы разорвать письмо. Но что-то остановило. Он сложил листы бумаги вчетверо и опять убрал в карман.

Решение принимать не хотелось… Мать ведь тоже может ошибаться…

9

В штабе полковник Раух встретил подполковника-особиста и майора Солоухина долгим мрачным взглядом, который подразумевал, что после паузы обязательно прозвучат слова, не сообщающие ничего хорошего.

– Из ХАДа, говорят, приехали? – не дождавшись этих слов, настороженно спросил подполковник Яцко. Его настороженность показалась майору Солоухину естественной именно в свете недавнего разговора, а вовсе не потому, что особисту положено по долгу службы быть настороженным. Солоухин и сам чувствовал, что должно вот-вот произойти нечто, продолжающее историю с уничтожением имама Мураки.

– Уже уехали… Не дождались… – полковник задумчиво постукивал граненой плоскостью красного планшетного карандаша по столешнице, перед каждым ударом карандаш переворачивая, чтобы ударить другой стороной – получался вдумчивый ритм, чуть отстраненный от текущего момента.

– Что так поторопились, товарищ полковник? – поинтересовался и Солоухин в противовес подполковнику Яцко абсолютно невинным голосом, словно не понимал, какое продолжение должно сейчас последовать, – показал, что владеть своими чувствами он умеет. – Нас, что ли, испугались?

– Чего им ждать… Они и без тебя напуганы…

Примерно этого Солоухин с подполковником и ожидали.