Кромешная ночь

А может, даже и на первой неделе я уже очень сильно склонялся к тому, что следующая запросто способна оказаться последней.

А уж на той, второй, неделе конкретно замаячила рука Кендала… По крайней мере, мне так показалось.

То была неделя, когда Джейк попытался меня подставить.

Неделя, когда после этого он пробовал и вовсе меня убить.

Неделя, когда мы с Фэй начали собачиться.

Неделя, когда Руфь…

Господи! Христос-Спаситель, ну и неделька! Даже теперь… хотя чего уж мне теперь-то волноваться? А ведь как вспомню — кишки узлом.

Но давайте уж по порядку. Вернемся к пятнице, когда та неделя еще не началась, а мы с Фэй сидели в гостинице.

…Вы помните, она сказала, что она на диком взводе, потому что больше года как не эт-самое? Хо-хо! Когда дошло до дела, я подумал, это еще было мягко сказано!

Потом, напоследок, она одарила меня на сон грядущий долгим поцелуем — как будто пятьдесят поцелуев в одном флаконе — и отвернулась к стенке. А спустя минуту принялась храпеть.

И это был не просто храп, а нечто наподобие бензопилы. Как будто у нее в носу магнето, на шкив которого намотан шнур, и на каждом примерно десятом вдохе за него дергают, так что мотор пилы оживает с негромким, но отчетливым взревом.

Скованный и напряженный, я лежал, считал ее вдохи, от всей души жалея, что это нос, а не запальная свеча двигателя, за него нельзя покрепче ухватиться разводным ключом и выкрутить. Лежу, значит, считаю вдохи, готовлюсь к очередному взреву, пронзающему мозг, словно каленый гвоздь. И только вроде бы приспособишься, уже ждешь, она вдруг — бац! — меняет, зараза, темп. Заводит эту свою балиндру при счете семь, потом девять и, наконец, двенадцать!

Постепенно промежуток увеличился, балиндра начала взревывать уже на двадцатом дыхании, и вдруг — боже ж мой, не прошло сорока часов! — храп прекратился.

Может, и вам случалось спать с подобной тетенькой; то есть пытаться спать. Такая ни за что не отъедет в страну сновидений, пока не придавит тебя всей тяжестью. Вот и эта тоже. Как только она прекратила свои лесоповальные взревы, тут же началась новая затея: принялась вертеться с боку на бок и елозить по всей кровати. Просто какой-то ад.

Я пытался заставить себя заснуть — ага, разбежался! И тогда принялся вспоминать. Вспомнил парня, с которым когда-то познакомился, подорвавши когти из Нью-Йорка. Раз спать нельзя, так хоть повспоминаю…

Светиться рожей в поездах, самолетах и автобусах я опасался, а потому ловил попутки, целясь в Коннектикут. Планировал подобраться ближе к канадской границе, чтобы в случае чего перескочить, а пока все тихо, буду, мол, помаленьку сливаться к западу. Ну и подобрал меня некий парень, посадил в тачку, а тачила у него была будьте-нате, значит, и башли на кармане наверняка топорщились пыром. Но… в общем, какая-то у нас с ним сразу дурка началась — то есть дурдом полнейший. Типа, он сам с таким приветом оказался. В сравнении с ним я просто отдыхаю! Короче, едем.

Он был писателем, но слова этого избегал. Называл себя писькателем, звездуном и глюкогоном.

— Вонизм секешь? — неожиданно спросил он. — Я только что в Нью-Йорке вывалил воз дерьма, а времени проветрить тачку не было.

Мой нос, впрочем, улавливал лишь запашок перегара, потому что он поминутно прикладывался к бутылке. Болтал без умолку, причем его речь вовсе не была такой правильной, как вы бы ожидали от писателя. Но уж забавник — это не отнять.

Стал рассказывать про свою ферму в Вермонте, где он выращивает женские причинные места — да-да, как раз те самые. Все на полном серьезе, без смешка, на честном голубом глазу, и заливает так, что ему почти что веришь.

— Их у меня дикий песец своими выбросами удобряет, — пояснил он. — И заодно опыляет. Опыляет — понял, да? — …пестики, тычинки… Пока что тамошний песец, вообще-то, по большей части ручной, однако — зуб даю — вскорости ох одичает! Смрад — мама не горюй. Кормлю его пьяным зерном, размоченным в лучшем алкоголе, и кустиков повсюду насадил, чтобы песец подкрадывался нежданно. Ведь им, пилоточкам моим, иначе, поди, не вставишь. Но ни хрена ж, гад, не ценит! Видел бы ты, как он по ночам на голове ходит! Да как утробно воет — уй-ё-о!

Я усмехнулся, сам удивляясь собственному благодушию.

— Я и не знал, что песец воет, — сказал я.

— Только дикий, — объяснил он. — Для этого ему надо сперва малость одичать.

— А больше ты ничего не выращиваешь? — спросил я. — Типа тел, чтобы в комплекте были с этими, ну, как ты их, причинными пилотками.