Кромвель

Кромвель не был против монархии. Он и другие ин-депенденты желали только, чтобы завоеванные права и свободы были гарантированы, они желали реформ. Следует изменить порядок выборов в парламент, чтобы средние сквайры, джентри, предприимчивые купцы получили больше мест и могли заметнее влиять на политику. Следует закрепить от посягательств пресвитерианских старейшин свободу совести, свободу слова, свободу петиций — неотъемлемые права каждого англичанина, записанные еще в Великой хартии вольностей. На этих условиях и он, и Вэн, и Гезльриг согласны были вернуть короля в Уайтхолл.

Но в их лагере раздавались и иные голоса, более смелые, более беспокоящие. Они раздавались снизу, из народа. Мелкие ремесленники, торговцы, крестьяне, для которых война была настоящим бедствием, требовали решительных реформ. Парламентские индепенденты стали для них уже грандами, шелковыми господами.

Положение народа действительно было тягостным. Война вызвала разруху, торговля прекратилась, сношения между графствами нарушились. Враждебные армии, сражаясь, вытоптали посевы, съели все припасы и для людей, и для скота, отобрали лошадей. Пища вздорожала, а изделия ремесленников не находили сбыта. Война кончилась — бедствия продолжались. Акцизами были безжалостно обложены предметы первой необходимости: мясо, соль, пиво, ткани, уголь. Армия огромной обузой висела на плечах народа, лорды беззастенчиво хозяйничали в поместьях, сгоняя с земли целые деревни и огораживая поля для своих овец, пресвитерианские старшины, словно епископы, требовали церковной десятины.

Народное недовольство принимало угрожающие размеры. Кромвель столкнулся с ним еще во время войны, когда группы вооруженных крестьян, «дубинщиков», нападали на его отряды, как, впрочем, и на отряды роялистов. Он понимал, что это бедные темные люди, доведенные до отчаяния, и не был к ним строг, хотя и оборонялся, когда возникала необходимость.

Теперь простой люд слал в парламент петицию за петицией. «Мы, веря в вашу искренность, — писали они, — избрали вас в качестве своих поверенных и защитников, мы доверили вам мир… мы предоставили в ваше распоряжение свое имущество, а вы ограбили и разорили нас; мы доверили вам свою свободу, а вы нас поработили и закрепостили; мы доверили вам свою жизнь, а вы нас убиваете и истязаете ежедневно…» «Поистине, — думал Кромвель, — дела в Англии идут хуже некуда, множество разных клик раздирают страну на части, и бог знает, чем все это кончится…» Конец общего дела и конец собственной жизни слились для него в одно: смертный приговор был, казалось, произнесен.

Выздоровление от тяжелой болезни шло медленно. Но дух уже наполнился бодростью. Еще слабой рукой сжимая перо, он писал Фэрфаксу: «И я с полной уверенностью признаю, что господь в своем посещении явил мне силу отца своего. Я осознал в себе смертный приговор, чтобы научиться верить в Того, кто воскрешает от смерти, чтобы не полагаться на плоть свою…»

Как-то, прогуливаясь в садах Вестминстера, ступая будто чужими, ватными ногами, он встретил Ледло. Энергичный, умный тридцатилетний Эдмунд Ледло, отличившийся в сражениях на стороне парламента и в прошлом году избранный членом палаты, был Оливеру симпатичен. Ему почему-то хотелось открыться — он умел слушать, умел внимательно смотреть в лицо собеседнику. Он сразу заметил, что Кромвель чем-то удручен, и спросил о причине.

Они свернули на боковую аллею, спешить было некуда, и Кромвель поведал ему самое сокровенное. Доблестные крестоносцы, совершившие славный поход за дело господне, превратились теперь в свору жадных псов, дерущихся из-за куска мяса. Как просто и хорошо было в армии! Как хорошо было в те дни, когда война еще не началась и члены парламента шли вместе!.. Он вспомнил Отца Эдмунда, сквайра Генри Ледло, вспомнил безоглядную смелость его речей. В мае 1642 года спикер сделал ему выговор за то, что он сказал, будто король недостоин своей должности.

— Если бы твой отец был жив сейчас, — говорил Кромвель, — он заставил бы их выслушать, чего они заслуживают. Ведь это жалости достойно — служить такому парламенту! Пусть ты был ему верен как никто, но, если какой-нибудь узколобый малый встанет там и очернит тебя, ты никогда не отмоешься. То ли дело в армии! Если ты верно служишь своему генералу, ты огражден от всякой клеветы, от всякой зависти.

Бедная армия! В парламенте ее так ненавидели, как будто она была причиной всех неустройств в королевстве. Ей приказали не приближаться к столице менее чем на 25 миль. Войскам задолжали плату за много недель — не меньше трехсот тысяч фунтов.