Кропоткин

— Как это возможно, Кропоткин, чтобы ты, камер-паж, мог быть замешан в таких делах и сидишь теперь в этом ужасном каземате? Как ты мог иметь что-нибудь общее с… мужиками и разночинцами?

— У каждого свои убеждения.

— Так твои убеждения в том, что надо заводить революцию? Не в Сибири ли, от декабристов, ты набрался таких взглядов?

Мелькнула было мысль — не рассказать ли монаршему посланцу всю правду о бедственном и бесправном положении народа, разорении страны и произволе властей? Ведь его явно хотят склонить к откровенной исповеди наподобие той, которую написал Николаю I Бакунин. Она не привела к освобождению дважды приговоренного к смерти революционера, но следующий царь Александр II заменил заточение «вечной ссылкой» в Сибирь, из которой Бакунину довольно быстро удалось вырваться.

Но склонить Кропоткина к откровенности брату императора не удалось. На пятнадцатый месяц заключения одиночество, которому, казалось, не будет конца, внезапно нарушилось: в соседних камерах появились жильцы. Арестов стало больше, и пустовавший Трубецкой бастион стал заселяться новыми заключенными. Им овладело глубокое волнение, когда однажды он явственно расслышал, когда открыли дверь в соседней камере, прежде пустой, женский голос. У него появилась соседка. Она первая с помощью стуковой азбуки, придуманной декабристом Бестужевым, задала ему вопрос: «Кто вы?» — и сама ответила на него коротко: «Платонова». Увидели они друг друга через несколько лет, в Цюрихе — Платонова (если это была ее настоящая фамилия) возвращалась тогда в Россию с сопровождавшим ее кавказцем. О дальнейшей ее судьбе ничего не известно.

Вскоре в Трубецком бастионе у Кропоткина появились еще два соседа. В камере слева поселили хорошо ему знакомого Анатолия Сердюкова, а внизу — вчерашнего крестьянина, ставшего рабочим, одного из тех, кто слушал пропагандистские речи «чайковцев». Психика его была уже надломлена двухлетним заключением в какой-то другой тюрьме, и перестукивавшиеся с ним «чайковцы» вынуждены были стать свидетелями полного разрушения разума этого человека. В конце концов его увезли в дом умалишенных. Сердюков был более сильным человеком, но и он, выйдя на свободу после того, как его оправдал суд, застрелился. Такая судьба постигла многих из привлеченных к «процессу 193-х». Самодержавная власть безжалостно расправлялась с теми, кто посмел даже подумать о возможности ее смены.

В конце второй зимы у Кропоткина появились первые определенные признаки цинги. «Совсем как на арктической зимовке», — вспомнил он про свой проект северной экспедиции. С каждым днем болезнь прогрессировала. Его перевели из каземата Петропавловской крепости в только что построенный по новейшим правилам тюремной архитектуры Дом предварительного заключения. Здесь условия были получше. Перестукиваться с другими заключенными можно было целыми днями. Одному своему молодому соседу Кропоткин «простучал» за неделю всю историю Парижской коммуны. Но здоровье его продолжало ухудшаться. После ледяного каземата крепости он оказался в тесной и душной камере, где о семиверстных «походах» уже не могло быть и речи. Кровоточили десны, выпадали зубы, желудок отказывался переваривать пищу, хоть и получено было разрешение на доставку еды из дома. В какой-то мере его поддерживала только работа, постоянная мысль о том, что необходимо закончить труд, который никто, кроме него, в России не сделает.

На первой странице рукописи черными чернилами выведено: «Исследования о ледниковом периоде». Литературы о льдах накопилось уже немало, но современному исследователю требовалось отрешиться от устаревших, недосказанных, а зачастую и явно нелепых представлений. Кропоткин решил провести тщательный анализ научных заблуждений, и это стало его серьезным вкладом в тогда еще не существовавшую «науку о науке», которая теперь известна как «науковедение». Как случилось, спрашивает он, что «догадка, не основанная на фактах, противоречившая десяткам сделанных уже наблюдений, была принята на веру»? И отвечает: «Причина — косность мышления, нежелание отказаться от привычного…»

А между тем еще в 1820-х годах швейцарцы Игнац Венец и Жан Шарпантье утверждали, что в Альпах и Скандинавии ледники в прошлом выходили из своих долин на равнину. Эта гипотеза была сразу же объявлена странной, сумасбродной. Но время шло, появлялись новые ее сторонники, не признанные до поры — Агассис, Чемберс, Гюйо. Уже нельзя было не считаться с большой массой фактов, добытых ими. Вера в гипотезу плавающих льдин была расшатана трудами целой фаланги талантливых и смелых физико-географов и геологов, но даже Лайелю ^[61]потребовалось 17 лет для того, чтобы поколебаться в своей вере! А вообще ледниковой гипотезе пришлось ждать своего триумфа около полувека.