Кросс

— Итак, — сказал Сэмпсон, — либо я тебя здорово обскакал, либо ты совсем не в форме. В чем дело?

— Ничего ты меня не обскакал, — упрямо заявил я.

— Все думаешь о вчерашнем? А? Давай выкладывай.

У нас у обоих было отвратное настроение после вчерашней беседы с Лайзой Брандт. Одно дело — прижать свидетеля и хоть чего-то добиться, и совсем другое — тыкаться, как слепой щенок, и не получить ничего.

— Ага, о вчерашнем, — кивнул я.

Сэмпсон присел на бордюр рядом со мной, опираясь спиной о стену.

— Алекс, тебе-то не стоит так беспокоиться.

— Смотри, какая отличная наклейка вон на том бампере, — сказал я в ответ.

— Я уж подумал, что у тебя все наладилось и все идет отлично, — заметил он. — По крайней мере в последнее время.

— Именно так. Хорошая работа, даже лучше, чем я думал.

— Тогда в чем проблема? Слишком много хорошего? Что тебя грызет?

Я уже сформулировал про себя и длинный ответ на его вопрос, и короткий. И выбрал второй.

— Мария.

Он понял, что я хотел сказать. И почему.

— Вчерашнее напомнило о ней?

— Ну да. Каким-то странным образом, но напомнило. Я вот все думаю: ты помнишь то время, когда ее убили? Тогда ведь у нас тоже проходила серия изнасилований. Помнишь?

Сэмпсон прищурился:

— Точно. Теперь припоминаю.

Я потер сбитые костяшки пальцев:

— Ну так вот. Я сейчас вроде как в раздвоенном состоянии. О чем бы я ни думал, все напоминает мне о Марии. И все, чем я ни занимаюсь, возвращает меня к делу о ее убийстве. Такое впечатление, словно я оказался в чистилище и сам не понимаю, что мне с этим делать.

Сэмпсон ждал, пока я закончу. В данный момент ему нечего было добавить. Я вздохнул, мы поднялись и двинулись по тротуару домой.

— Еще какая-нибудь информация об убийце Марии не появлялась? Есть что-нибудь новое? — спросил я. — Или Джаметти просто водил нас за нос?

— Алекс, почему бы тебе просто не жить спокойно?

— Джон, если бы я мог жить спокойно, я бы так и жил. Понятно? Может, именно так мне и нужно жить.

Он уставился на носки своих ботинок и не отводил от них взгляда, пока мы не прошли полквартала. Потом сказал ворчливо:

— Если я что-то узнаю, ты будешь первым, кому я об этом сообщу.

Глава 57

Майкл Салливан перестал верить людям, когда ему было четырнадцать или пятнадцать лет. Всем в его семействе было известно, что у дедушки Джеймса есть револьвер и что он хранит его в спальне, в нижнем ящике комода. Однажды в июне, через неделю после того, как его поперли из школы, Салливан взломал ящик и стащил этот револьвер.

Весь остаток дня он болтался по округе, засунув оружие за пояс штанов и прикрыв его выпущенной наружу рубашкой. Он вовсе не горел желанием кому-то его демонстрировать, но обнаружил, что ему нравится чувствовать себя вооруженным, очень нравится. Револьвер изменил все в его жизни. Из просто крутого парнишки он превратился в неуязвимого.

Прошатался он тогда до восьми вечера. А потом отправился по Квентин-роуд к лавке отца. Как раз к тому времени, когда папаша начинал закрываться.

В припаркованной невдалеке машине играло радио, и он услышал песенку Элтона Джона, которую ненавидел: «Крокодайл-Рок». И ему вдруг захотелось застрелить того, кто нашел эту мелодию.

Входная дверь в мясную лавку была распахнута, и когда он туда влетел, папаша даже не посмотрел в его сторону — он, наверное, видел, как Майкл прошел мимо витрины.

Возле двери, как всегда, лежала стопка газет «Айриш ико». Тут всегда все лежало на своих местах. Все так аккуратно, все прибрано, и тем не менее все вперемешку.

— Чего тебе? — пробурчал папаша. У швабры, которой он драил полы в лавке, был на конце скребок — им он счищал с пола застывшие потеки жира. Эту грязную работу Салливан просто ненавидел.

— Поговорить с тобой можно? — спросил он у папаши.

— Пошел ты… Я занят, на хлеб зарабатываю.

— Да неужто? Занят? Пол моешь? — Салливан выбросил вперед кулак.

Первый раз в жизни Салливан ударил собственного отца, ударил рукояткой револьвера в лоб, над правым глазом. Затем ударил еще раз, в нос, и этот огромный детина рухнул на пол, усыпанный опилками и обрезками мяса. Он застонал и выплюнул изо рта опилки и грязь.

— Ты ведь и сам знаешь, как я могу тебя избить. — Майкл Салливан склонился над телом отца. — Помнишь эти слова, Кевин? Я-то помню. И никогда не забуду, пока жив.

— Не смей называть меня Кевином, ты, паскуда!

Он снова ударил отца. Потом пнул ногой в пах, и старик застонал от боли.

Салливан с презрением оглядел лавку. И сбил пинком стеллаж с хлебом — просто чтобы что-то пнуть. Потом приставил револьвер к голове отца и взвел курок.

— Не надо, — выдохнул папаша, и глаза у него расширились — от шока, от страха и от того, что он вдруг понял, во что теперь превратился его сын. — Нет, не надо! Пожалуйста, Майкл!

Салливан нажал на спусковой крючок — раздался громкий щелчок. Никакого оглушающего грохота, никаких разбрызганных по стенам мозгов. И наступила полная тишина.