Кровь ацтека. Наследник

Вскоре после возвращения в темницу я окончательно перепутал день с ночью и потерял возможность следить за ходом времени, ибо мои монотонные регулярные кормёжки прекратились.

По мере того как накопленный за годы жирок покидал моё тело, нарастала тревога, связанная с ожиданием предстоящих пыток. Она не покидала меня ни на миг. Никто ещё и пальцем меня не тронул, но я всё время думал о том, как поведу себя, оказавшись в руках палача. Хватит ли мне выдержки, чтобы вести себя достойно, или я тут же начну вопить, как несчастное дитя, и признаваться во всём подряд, чего бы от меня ни потребовали?

Но куда больше, чем собственная участь, меня страшила судьба обеих женщин. Будь я уверен, что моё признание в совокуплении с дьяволом поможет их освобождению, признался бы без колебаний, однако было очевидно, что это будет использовано против них как свидетельниц и соучастниц. Обдумывал я также и возможность обвинить в сожительстве с дьяволом эту суку Изабеллу, но опять же это ничего мне не давало, ибо как свидетель святотатства, не донёсший об увиденном инквизиторам, я всё равно оказывался виновным.

Пребывание в холодной сырой темнице само по себе было пыткой. Вряд ли Изабелла, при всём её злобном воображении, могла бы придумать мне худшее место для ночлега. Право же, я отдал бы несколько пальцев на ногах за возможность провести ночь в тёплой постели в каморке над конюшней.

Да что там, я отдал бы их за возможность поспать прямо в стойле.

Когда инквизиторы явились за мной, я не знал, день сейчас или ночь. Дверь распахнулась неожиданно, и в мои привыкшие к темноте глаза болезненно ударил свет факела.

   — Вперёд! — скомандовал голос. — Вытяни руки!

Я закрыл глаза и пополз на звук. Мои руки сковали кандалами, после чего подняли, потому что ноги меня уже не держали, и двое монахов, в своих сутанах с низко надвинутыми капюшонами больше походившие на демонов, поддерживая меня под руки, повели в пыточную камеру.

Там нас уже дожидался мой abogado.

   — Тебе снова предоставляется возможность признаться в своих преступлениях и избавиться от допроса, — промолвил он. — Я здесь, чтобы засвидетельствовать это.

   — Признаюсь в том, что видел, как ты сосал мужской реnе на гадючий манер, — заявил я. — Признаюсь также, что видел, как эти двое братьев-дьяволов совокуплялись с овцой. Признаюсь, что...

   — Можете приступать, — сказал abogado монахам, ничем не выказывая, что задет моими оскорблениями. — А вот этого у него быть не должно. — Он снял с меня матушкин крест.

Когда меня прикрепляли к дыбе, адвокат стоял рядом и, словно между делом, как будто вёл обычную беседу, говорил:

   — Тебе ещё повезло, что дело происходит в Новой Испании. Признаться, по сравнению с тюрьмами Иберийского полуострова здешний застенок — это просто прогулка по Аламеде. Случилось мне служить в Испании, в одной тамошней тюрьме со столь глубокими подземельями, что её называли el infierno, ибо темница напоминала сам ад. Кромешный мрак, ни одного лица без света не различить.

   — Так это там твоя мать тебя зачала? — осведомился я как можно более учтивым тоном.

   — Эх, Кристо, Кристо, — покачал головой адвокат. — Зря ты оскорбляешь человека, единственная миссия которого состоит в том, чтобы помогать таким заблудшим, как ты.

Я захохотал было, но смех застрял у меня в горле: в этот момент сковывавшие руки цепи зацепили за крюк дыбы и меня стали поднимать и поднимали до тех пор, пока ноги не оторвались от пола и я не повис на вывернутых назад и вверх, едва не вырванных из суставов руках. Я закричал.

Мой адвокат вздохнул.

— Не желаешь ли ты рассказать нам о том, как дон Хулио практиковал еврейские обряды?

Не помню, что именно я ответил, но, по-моему, мой ответ разозлил адвоката, одновременно порадовав моих мучителей. Палачи не любят, когда их жертвы легко и быстро во всём сознаются, ведь это лишает их возможности продемонстрировать своё искусство. Не помню я и всего, что они со мной проделывали: в какой-то момент я обнаружил себя лежащим плашмя на спине, рот удерживала открытым деревянная распорка, а в горло была вставленная скрученная льняная тряпица. На неё медленно лили воду. Дышать я хоть и с трудом, но мог; вода поступала в желудок, он уже был переполнен, и я отчётливо понимал, что вот-вот лопну.

Вместо этого меня вырвало. Рвота хлынула через рот и нос, так что я чуть не задохнулся. А вот облевать адвоката я, хоть и надеялся, не смог — тот, видать привычный к подобной процедуре, ловко отступил в сторону.

Палачи трудились надо мной, пока сами не выбились из сил, но больше так и не услышали ничего: ни признаний, ни оскорблений. Когда они закончили, я был слишком слаб, чтобы вернуться в темницу, и меня приковали к дыбе: дать время отдышаться и ощутить под собой ноги.