Кровь боярина Кучки

Предусмотрительная Вевея заблаговременно купила дом-пятистенок в тишайшем месте за рекой Яузой. Сюда с Боровицкого холма да с Кучкова поля ни частые пожары не достигали, ни княжьи да боярские кмети. Войдя в этот дом, бесприютный Род перво-наперво ощутил покой. Он исходил от большой печи вместе с берёзовой теплотой и вытными запахами, а также от кружев и вышивок на столах, поставах, настенных грядках. Скиталец не удержался, обнял хозяйку в порыве искренней благодарности, а та лукаво сощурилась, ударив пальцем по кончику его носа: «Обнятого остерегайся!..» Род отпрянул, вспомнив предпоследнюю Букалову заповедь. То, что заветные слова вырвались из уст самой же Вевеи, усугубило впечатление. И в первую же ночь, лёжа во второй избе пятистенки на высоких пуховиках пышного одра, Род уразумел, чего нужно остерегаться. Девуня[507] сошла с полатей в белых портах, в льняной срачице… Вот почему она настояла, чтоб гость занял именно это ложе, которое хоть и поздно, но с уверенностью в себе вознамерилась сделать брачным. Однако он решительно заявил, что сейчас же, ночью, покинет уютный дом, уйдёт в лес, в ту келью, откуда юношей явился в Кучково. И хозяйка вынуждена была отступить, не развязав на поняве вязаного пояса из волны[508]. Она отложила ночные приступы. Зато днём выражала любовь свою в тароватых застольях. Обедали почками заячьими на вертеле, курями солёными, двойными щами или ухой с шафраном. Вечеряли студнем из рябчиков, спинкой белорыбицы на пару, щучьими головами с чесноком, печенью бараньей просветлённой с перцем и с шафраном. А на заедки - хворост, орехи, творожная смесь, печёные ядрышки, шишки, редька в патоке. Запивали мёдом и квасом, простыми и с изюмом да с пшеном. «На что откармливаешь меня? На заклание?» - отшучивался он, отказываясь от очередного блюда. «Одолеваю немогуту[509] твою», - упрямо потчевала она. «Стою ли я такой суеты?» - вежливо отговаривался он, насыщаясь малой толикой её искусства. «Люди - дети сует, - скромно поджимала губы хозяйка. И тут же уговаривала: - Испей моего медку. Я не шептуха, влюбное зелье не подсыпаю».

Тихие летние вечера коротались у них в молчании. Вевее не удавалось завязать разговора. Устав, она умолкала, не спуская глаз с Рода. «Ты меня насквозь проглядела», - ворчал он, поёживаясь под её жадным взором. «Глазами влюбилась, глазами люблю», - вздыхала она. И, терпеливо снося его мрачную задумчивость, прибавляла: «От печалей - немощи, от немощей - смерть».

Не повторяя ночных посещений, она лишь однажды, перекрестив его на одре перед сном грядущим, шёпотом попросила: «Сделай меня непраздной[510]. - «Оставь безлепицу», - отвернулся он. И услышал спокойный голос отходящей Вевеи: «Девичье терпенье - жемчужно ожерелье»…

Днём было хорошо: Род домовничал один. Вевея чуть ли не ежедень ездила верхом то на Боровицкий холм, то на Кучково поле. Там и лабазы богаче, и вести из первых рук. От неё Род узнал, что призванные на владимирское княжение Ростиславичи не обошли и стрыев своих Михалку и Всеволода Юрьевичей. Те, возвратясь из изгнания, тоже обитали в Чернигове. Решено было поделить власть поровну. Ростиславичи даже признали старшинство Юрьевичей. И вот первые князья, Михаил с Ярополком, объявились на Боровицком холме по пути к Владимиру. Тут пришла просьба от ростово-суздальских бояр: Ярополк Ростиславич пусть едет, Михаил же Гюргич пусть обождёт в Москве. Нелепая просьба, но очёсливый Михаил сыновца[511] своего отпустил, сам же остался ждать.

Рода не столь занимала судьба князей, сколь своя собственная судьба. Жить нахлебником у Вевеи - что ни день, то стыд. Однако он продолжал откладывать свой уход. И не опасность быть взяту за приставы в качестве Кучковича удерживала его. Зрела решимость вновь побывать в Покровской обители, в последний раз повидаться с монахом-сыном. Этот поход он со дня на день откладывал. И не из боязни поимки во Владимире или по дороге, а из опасения смутить инока своим появлением. Дальнейшего жизненного пути после такого свидания он для себя не видел. Тупик!.. Куда ни кинешься мыслями, всюду тупик… А в тупик стоит ли спешить?

Он сидел у растворенного окна, видел через дорогу двуглазую хижину соседа Иевки Ручника и терялся в своих тупиковых думах. Вросшая в землю хижина Иевки - тьфу по сравнению с гордой Вевеиной избой на подклете. Бедный скорняк перед хозяйкой этой избы ломал шапку, с Панфилом же, её слугой и возатаем, крепко дружил. Вот и сейчас уселись на скамье под раскрытым окном и беседовали, не подозревая, что неотёсанные их голоса хорошо слышны Роду. Беседа шла, конечно, о делах государственных.

- Ростов ко Владимиру, как боярин к холопу. Блюдёт своё старшинство! - солидно окал волжанин Панфил.

- На чем старшие положат, на том и пригороды станут, - пустил в ход расхожую приговорку Иевко в рассуждении, где быть теперь стольному граду и сидеть князю…

Большой, трудный разговор долго не продержался.

- Опять пойдут сплетки[512] да подирушки, - подвёл красную черту Панфил.

Иевко с удовольствием опустился с неба на землю: