Кровь диверсантов

К чему, наверное, давно склонились русские, партизаны получили еще месяц назад приказ: убить! Визит Вислени заставляет городскую госбезопасность общаться со Скарутой, его оповестили уже об отказе всех трех партизанских отрядов готовить покушение на Вислени, отказ, направленный Москве и перехваченный, мотивировался сложностью акции и теми последствиями, которые крайне невыгодны отрядам. Но вряд ли Москва вняла доводам слабо контролируемых ею партизан, засечена работа рации из города, чего, по донесениям внедренной в отряды агентуры, быть не должно. В город, следовательно, прибыл специально нацеленный на Вислени человек. Рация, кстати, больше в эфир не выходила, специалисты говорят о неисправности ее, батареи ли подсырели, поломка ли, но предполагаемый убийца Вислени лишен сейчас связи с Москвой. Партизаны держать рацию в городе не станут, но и агенту нет нужды впутывать их в свои дела…

Ранним утром 7 сентября Скаруту разбудил телефон, и вечером того же дня он был в Фурчанах.

Глава 14

«Дорогой мой мальчик! – читал Скарута. – Уже десятый год я лью слезы по тебе и десятый год, как границы разделяют нас, те самые линии, которые должны мирить людей, а на деле заставляют их враждовать. Добрые люди сказали мне, где ты сейчас находишься, и я в большом волнении: что потянуло тебя туда, откуда всегда шла беда. Но, помнится, ты не мог еще маленьким усидеть дома и бегал на Аллеи за синяками и шишками на непутевую голову. Мы все сделали, чтоб вырастить из тебя магистра философии, но ты весь в деда, который мыкался между Парижем и Иркутском, и его-то ты, кажется, уже превзошел в глупостях. Дались тебе эти республиканцы за Пиренейскими горами, неужто весь мир сошел с ума? Прости, я брюзжу по привычке, да мне только это и осталось. Я давно бы умерла, если б не вера, что ты объявишься и повидаешься со мною до того, как пишущая эти строчки племянница твоя Агнеша приведет ко мне ксендза. Ослабли не только глаза мои и руки, но и ноги, я давно уже в доме, где ты был однажды и где ты, непоседа, разбил фарфоровую чашку Эльжбеты. Тот, старый дом в Варшаве покинут, душа не выдержала, я ведь, помнишь, работала в Народовой библиотеке, которой стали возвращать украденные злодеем Суворовым богатства Залусского, бесценные книги, рукописи и гравюры, но, без сомнения, лучшая часть осталась там, в России, и я боюсь, что библиотека разделила судьбу тысяч поляков, чьи кости гниют в Сибири. Я вот о чем подумала тогда: каждый поляк – это говорящая рукопись, внезапно ожившая гравюра, и все поляки, рассеянные по злому белому свету, несут в себе тысячи библиотек, и ты, мой мальчик, вся Польша, которая да не сгинет, и поэтому выживи, умоляю тебя, с помощью Всевышнего, а еще лучше – вспомни, что я жду тебя и ты должен еще хоть раз увидеть меня. Твоя забытая тобою сестра, которая ждет весточки от тебя, и не только я. Ждут ее и те, с которыми ты покинул Польшу ради счастья других людей: и Янек, и Сигизмунд, и даже эта всегда с глупым обожанием смотревшая на тебя Зося. Не знаю, зачем ты им понадобился, но чует мое сердце – не к добру они тебя зовут, а к тому, что было с тобой в далеких краях. Твоя Барбара».

Разбросанный, с корявинкой почерк женщины не старше тридцати, бумага плотная; старуха, уходя из Народовой библиотеки, взяла на память стопку ее, на такой бумаге в бывшей Речи Посполитой писали всемилостивейшие прошения. Нешифрованное письмо. Предназначено оно, конечно, «дорогому мальчику», но смысл имеет двоякий или даже троякий. Бывшую архивистку мало кто поймет, ибо только немногие знают о судьбе библиотеки Залусских, сваленной (240 тысяч томов!) на возы генералиссимусом графом Рымникским Александром Васильевичем Суворовым (портрет его, кисти Шамиссо, висел в усадьбе Ивана Петровича Скаруты) и отправленной в Ригу. Само письмо носит контрольно-проверочный характер, указанные в нем имена – подлинные, с равной вероятностью можно предположить, что написано оно либо русскими, либо варшавской полицией, но кому адресовано – загадка. Откуда здесь поляк? В этом городе? Перед самой войной из приграничных областей большевики выслали евреев, схватили и прочие подозрительные элементы, поляков-то как раз к ним не отнесешь, после очередного – и, надо думать, не последнего – раздела Польши у многих поляков душа повернулась к москалям, и то, что все-таки их погнали в Сибирь, – знак добрый, в русский характер после бесчинства ляхов при Гришке Отрепьеве вошла растянутая на долгие века ненависть к ним.

С изнаночкой письмо, неспроста по-польски написанное, с хорошо выверенным текстом. Попадет в руки госбезопасности – и Варшаве предстоит возня с этими янеками и зосями, барбарами и эльжбетами, на что и рассчитывают те, кто письмо надиктовал, а в нем, как в большевистском чемодане с «Искрою», еще одно дно, если не два.