Кровь и песок

Импресарио Хуана, некий дон Хосе, без устали расхваливал таланты Гальярдо, называя его «своим матадором». Он вмешивался решительно во все дела молодого тореро, не уступая своих прав даже членам семьи. Сеньор Хосе жил на ренту, и все его занятия в жизни ограничивались лишь разговорами о быках и матадорах. Для него не существовало на свете ничего интереснее корриды; народы мира он делил на два лагеря: на избранные нации, в чьих странах имеются арены для боя быков, и на толпы обездоленных, не знающих ни солнца, ни радости, ни хорошей мансанильи и тем не менее считающих себя могущественными и счастливыми, хотя им в жизни не приходилось видеть даже самой захудалой корриды с молодыми бычками.

Дон Хосе отдавался своей страсти с пылом воина и безрассудством фанатика-изувера. Русобородый, еще молодой, но уже дородный и облысевший, этот отец семейства отличался в повседневной жизни веселым, покладистым нравом, но способен был прийти в неистовую ярость, если сосед по креслу в амфитеатре не соглашался с его мнением. Защищая своего излюбленного тореро, он готов был вступить в бой со всеми зрителями и возмущенными возгласами прерывал рукоплескания, если они предназначались другому матадору, не заслужившему его расположения.

В свое время дон Хосе служил в кавалерии, скорее из любви к лошадям, чем к военному делу. Ранняя тучность и страсть к бою быков заставили его выйти в отставку, и он проводил лето в цирке, а зиму в кафе, в неутомимых беседах о корриде. Стать руководителем, наставником, доверенным эспады! Когда у него вспыхнуло это желание, все маэстро уже были обеспечены постоянными доверенными, и появление Гальярдо оказалось для него настоящим благом. Малейшее сомнение в достоинствах нового тореро приводило дона Хосе в бешенство, любой спор по вопросам тавромахии воспринимался им как личное оскорбление. Хвастливо, точно о боевом подвиге, рассказывал он, как однажды в кафе избил тростью двух злоречивых сплетников, посмевших издеваться над тем, что «его матадор» слишком хорош собой.

Не довольствуясь возможностью расточать похвалы Хуану в газетах, он любил солнечным зимним утром остановиться на углу улицы Сьерпес, где частенько прогуливались его друзья.

– Нет, второго такого не сыщешь, – говорил он громко, будто беседуя сам с собой и делая вид, что не замечает приближающихся к перекрестку приятелей. – Первый матадор в мире! И пусть кто-нибудь попробует возразить!.. Единственный в мире!..

– О ком это ты? – ехидно спрашивали приятели, словно не догадываясь, о ком идет речь.

– Что за вопрос! Конечно, о Хуане!

– О каком Хуане?

Жест изумления и негодования:

– Дикари! Словно у нас несколько Хуанов! О Хуане Гальярдо!

– Право, ты спятил! – смеялись приятели. – Ты просто влюблен в него. Уж не собираешься ли ты на нем жениться?

– И женился бы, да он не захочет, – не раздумывая, отвечал пылкий дон Хосе.

Заметив вдалеке других приятелей, он обрывал спор с насмешниками и снова вызывающе повторял:

– Нет, другого такого не сыщешь! Первый матадор в мире! А кто не согласен, пускай только пикнет – уж он будет иметь дело со мной!

Свадьба Гальярдо превратилась в целое событие. День этот совпал с новосельем в доме, составлявшем гордость шорника, который с таким самодовольством показывал гостям патио, колонны и изразцы, будто они были произведением его рук.

Венчание состоялось в церкви Святого Хиля, перед статуей Божьей Матери, дарующей надежду, известной под названием «Макаренской». При выходе свадебного кортежа из церкви вспыхнули в лучах солнца яркие причудливые цветы и птицы на китайских шалях многочисленных подружек невесты. Посаженым отцом был депутат Кортесов. Среди белых и черных фетровых шляп сверкали цилиндры доверенного и прочих богатых сеньоров, сторонников Гальярдо. Они самодовольно улыбались, радуясь случаю пройтись на виду у всех рядом с тореро и разделить таким образом его популярность.

У дверей дома целый день раздавали милостыню. Нищие тянулись из окрестных сел, привлеченные слухом о необычайной свадьбе.

В патио шел пир горой. Щелкали аппаратами фотографы из мадридских газет. Свадьба Гальярдо была национальным праздником. До поздней ночи звенели гитары, хлопали в лад руки и неутомимо стучали кастаньеты. Девушки, изогнувшись, били маленькими ножками о мраморные плиты, вихрем взметались пышные юбки и реяли шали вокруг стройных станов, колыхавшихся в такт севильянам[24]. Рекой лились драгоценные андалузские вина; ходили по кругу бокалы искрящегося хереса, обжигающей монтильи и бледной ароматной мансанильи из погребов Санлукара.

Все напились допьяна; но то было сладкое, чуть грустное опьянение, выражавшееся лишь в глубоких томных вздохах да песнях, которые подхватывались хором, заунывных песнях о тюрьме, о смерти, о бедной матери – неизменные мотивы народной лирики Андалузии.