Кровь и почва русской истории

Прежде чем высказать их, очень кратко, буквально пунктирно, приведу фундаментальные аргументы в пользу идеи завершения революции. Прежде всего, ключевые (по Дж.Голдстоуну) структурные условия революционной динамики в современной России элиминированы или присутствуют в несравненно менее выраженном, значительно более ослабленном виде, чем, скажем, десятилетие тому назад, виде. Говоря без обиняков, структурных условий для революции нет[270]. 

Не менее важно, что в обществе и элитах оформилась потребность в стабильности, нормальности, возвращении государства и четких правилах игры, то есть консервативное, антиреволюционное настроение. Революционный маятник от точки «Хаос» движется к точке нового Космоса-порядка. Ergo революция завершилась или находится в нисходящей фазе. По крайней мере, на первый взгляд дело выглядит таким образом.

Однако, как говорил герой популярного советского фильма, «меня терзают смутные сомнения…» Если ситуация действительно столь стабильна и развивается от хорошего к лучшему, почему же неподдельный, экзистенциальный страх у российского правящего класса вызвали «цветные» революции в постсоветском пространстве?

Трансформации в Грузии, на Украине и в Киргизии отлично укладываются в типологию революций. Это были классические политические революции, то есть такие, которые ведут к изменению политических институтов. Инвективы в адрес Запада, инспирирующего де революции, интересны как возрождение традиционной русской конспирологемы (знаменитое «англичанка гадит»), но их абсурдность понята даже кремлевским пропагандистам[271]. Инфекция опасна лишь ослабленному организму, или, воспользовавшись аналогией из другой ряда, чтобы зерна взошли, они должны пасть во взрыхленную и унавоженную почву.

Активность Кремля последние два года проникнута стремлением воспрепятствовать именно революционной смене власти. Это хорошо прослеживается во всех сферах деятельности российской власти –политической, организационной, идеологической, культурной и т.д. Создание прокремлевских молодежных организаций, стерилизация избирательного процесса, чрезмерное ужесточение антиэкстремистского законодательства, концепция «суверенной демократии», неоправданное репрессирование уличной активности, «приручение» рок-музыкантов и писателей и т.д. – все это, а также многое другое, представляет выстраиваемую властью многоэшелонированную контрреволюционную защиту.

Экзальтация контрреволюционной риторики и избыточность контрреволюционных практик свидетельствует о неуверенности правящего слоя в собственной легитимности, о его экзистенциальной неуверенности. Известно немудреное психологическое правило: люди больше всего думают о том, чего им остро не хватает, что составляет их экзистенциальный стержень: алкологики – о водке, больные – о здоровье. Что же, в таком случае, беспокоит людей, навязчивым рефреном которых стала «стабильность»? Как можно охарактеризовать их психологическое состояние?

Неуверенность? Что ж, те, «кто уверен в своих силах, обычно не распинаются, подобно “единороссам”, о том, как долго они намерены оставаться у руля страны – десять, двадцать или пятьдесят лет»[272]. Однако речь идет о чувстве, более сильном, чем неуверенность, о страхе и даже о тихой панике[273].

Конечно, подобный психический модус можно объяснить интеллектуальной дезориентацией и оптической иллюзией. Как говорится, у страха глаза велики. Но в том то и дело, что психическое состояние представляет не отражение реальности, оно и есть реальность, причем более важная, чем материальная реальность, не зависящая от наших ощущений и нашего сознания. Опыт революций, и русских в особенности, со всей очевидностью свидетельствует о первостепенном, ключевом значении психологического фактора в их возникновении.

Психологическое состояние современной России хорошо улавливается хайдеггеровской оппозицией страха и тревоги. Если страх имеет своим предметом конкретную вещь или феномен мира, то тревога вызывается угрозой самому существованию, т.е. связана с ничто (Nichts). В социальном плане страх связан с вещами, находящимися внутри опыта конкретной общности людей, а тревога – с тем, что ей внеположно. Так, потеря актуального социального статуса влечет не только конкретный страх, но и вызывает сильную тревогу как опыт неопределенности. В упорядоченном мире социальные страхи и тревоги, ощущение «бездомности» (Мартин Хайдеггер), обычно переносятся на то, что находится «за стенами» общности, города.

В современной России происходит стремительная конвергенция страха, тревоги и бездомности. Это – базовый опыт русских вне зависимости от социального положения. У российских сверхбогатых и массы народа парадоксально оказывается общий психологический модус – страх и тревога. Тревога перед чем-то, что люди смутно ощущают, но не могут даже описать, не говоря уже о рационализации этого чувства. Тревога коренится на экзистенциальном уровне, где сейчас вообще происходят фундаментальные сдвиги.