Кровь и почва

— Тебе бы вон сесть перед речкой с удочкой. Очень успокаивает. Здесь, правда, рыба только трехглазая… — Спицин как-то вильнул лицом, и в сумерках Гортову показалось, что у самого Спицина вылупилось и сразу пропало на лбу третье око.

— И Соньку возьмешь с собой…

— Ну да.

— Знаешь, хочу сказать тебе как лучшему другу, — Спицин облокотился на перила и перегнулся, чтобы заглянуть в глаза Гортову. Гортов увидел его мутные, словно засорившиеся глаза и с трудом не отвернулся. Спицин сказал ему. — Не такая тебе баба нужна, не обыкновенная. С Сонькой скучно просто. А тебе блядь нужна. Чтобы страсть, чтоб вот это всё, скандалы, истерики… Тигр, а не…

— Свинья, — сказал Гортов.

— Ну ты скажешь, — Спицин захохотал.

Гортов повернулся к нему спиной и плюнул в воду.

— У вас что-то было? — спросил Гортов, подумав, что сейчас запросто мог бы столкнуть его в реку. Даже примерился к животу. Он непременно хотел толкнуть его в рыхлый живот. И чтоб тот полетел — кверху пузом.

— Смеешься, что ли, — Спицин засмеялся. — Да она любит тебя. Она за тебя умрет. Русская женщина настоящая, понимаешь, брат.

И он сжал кулак и стукнул, как будто в сердцах, по парапету.

— Русская… — горестно повторил Гортов.

Он заметил, что на противоположном берегу стояла собачка и с невыносимо печальным видом глядела на воду. Возвращалась чайка, неся с собой свой злой крик.

* * *

В шкафчике давно окопалась моль. Гортов знал, что ее занесла Софья. Прежде тихая, она изголодалась, и теперь покусала вещи: куртка была вся в дырках. Открыв створки, Гортов взял веник и стал хлестать их. Прутья ломались и сыпались, летучие твари метались в стороны, одна, обезумевшая, кинулась на него.

Расправившись с молью, Гортов спустился вниз. На двери бывшего депутата висела табличка, взятая из гостиницы — «Уберите комнату». «Сейчас я тебе уберу», — думал Гортов чужими, протяжными мыслями. Дверь была не заперта, и замка на двери не было.

Вонью ошпарило нос, и в голове помутилось. В келье было темно, и по стенам стекало что-то липкое, как будто желудочный сок, и Гортов ощутил себя внутри больного желудка.

Окна были забиты, только из одного сочился желтый и тусклый свет.

Депутат сидел у окна на полу, как поломанная игрушка. Кажется, что пускал слюну.

— Ты зарезал мою свинью, — выдохнул Гортов. — Ты нашу свинью зарезал. Гнида.

Депутат поднял голову. Между его ног упала бутылка, и залило пол. Он даже не посмотрел на Гортова, что-то пробормотал, вроде бы матерное. Гортов подошел к нему и взял за грудки, встряхнул, чувствуя, как волнами в него проливается ярость.

— Эй! Ну! — пытался кричать он, а депутат насмешливо и безвольно качал головой, вращая глазами. И вдруг сказал: «Тьфу», и плюнул Гортову прямо на ворот. И еще раз — «Тьфу».

— Не ел я твою свинью, жидок, — сказал он задушевно и ласково. И плюнул опять.

Гортов стоял, оплеванный и ошеломленный, но, отойдя было, вдруг подскочил и ударил депутата ногой по челюсти. И нога провалилась. Словно Гортов трухлявый пень ударил, и там внутри что-то закопошилось, гадкое, мокрое и живое. И он ударил уже рукой, плашмя, по его большому серому уху, и в темноте показалось, что что-то свалилось с его лица и покатилось по полу.

Половицы вылетали из-под ног как искры. Гортов схватил подвернувшуюся под руку какую-то палку, кажется, лыжную, и стал ею бить.

— Мразь. Вот тебе. Мразь. Вот, вот!

И тут депутат заорал, ужасно, отчаянно. И это было так жутко — что вдруг орет пень. Гортов сбежал по лестнице, стряхивая с себя всю липкую гадость, и вонь, и пыль, выбежал из дома, все еще с палкой в руках, бросил ее в кусты, и бежал, быстро бежал к реке. Река уже обрастала льдом, словно засохшей бритвенной пеной.

* * *

Отмечался День Конституции, в честь которого был выходной, и Софья позвала веселиться возле пруда. Погода была непраздничная: одна туча шла на другую, и шла какая-то яростная небесная склока — и тут и там проливался, как кровь, дождь. Слобода вся посерела от неприбранной грязи и сырости, и сквозь сырость и грязь слободчане вели хоровод с песнями. Напившись уже по дороге и побросав бутылки в снежную кашу, они ходили вокруг пруда. В пруду что-то квакало, плакало, и над ним орали дурные, спутавшиеся между собой голоса. Все были жутко пьяны — Бортков, Спицин и даже Софья, Чеклинин, откуда-то взявшийся — стемнело быстро, и они носились в ночном воздухе как мотыльки. Мимо шли редкие жители, спокойно смотря на бесноватых.

Софья повязала елочную светящуюся гирлянду и запуталась в ней, и упала, и Спицин полез ее освобождать, но упал тоже, на нее, и они улеглись на земле вместе. Все танцевали, блеяли и мычали. Бортков, стоя на корточках, издал совершенно звериный вой. Чеклинин, шатаясь, подошел к костру и принялся мочиться на него, не замечая, что мочится на ноги. Хотя слободчан было мало, среди них был какой-то пропахший гнилью болот небритый клоун, дирижировавший молодым мишкой — тот хлопал в лапы и танцевал, и ревел беспрерывно, от боли и ужаса.

Где-то на слободских пустырях лаяли псы и удивлялись, а чего это псы празднующие им в ответ не лают.