Кровь и пот

Оставшись один, Судр Ахмет поглядел на свою работу и понял, что дерево испорчено. Ахмет плюнул, бросил работу и забегал по комнате, думая, что бы такое разбить или сломать. Но тут пришла одна старуха. Она была из бедного аула, весь скот которого погиб при прошлогоднем джуте. Единственный сын ее замерз зимой, разыскивая в буран свой скот. Невестка бросила старую свекровь и уехала к родителям. С тех пор старуха чуть не каждый день приходила в этот аул и жаловалась на свою судьбу. Начала она свой заученный разговор и теперь:

— Правильно говорят, что у сироты — раненая душа. Каждое слово невестки стрелой вонзается в мою душу.

Раньше Судр Ахмет охотно ввязался бы в разговор, но теперь он молча бегал вокруг изуродованной джиды.

— Вот погляди, платье рваное, еле держится на мне…

— А!

— Если б был у меня родной сын и сноха бы жила при мне, разве я ходила бы так?

— М-м-м…

— На старости лет увидала нищету и унижения…

— Э-э…

— А какая я была, когда старик мой был жив! Пятиаршинный белый как снег жаулык возвышался на мне. Когда я восседала на белой верблюдице, никакая баба не могла сравниться со мной!

— А!

— Да-а… Старик мой рано умер. Да у хороших людей и век короток. Чего он только не переделал, бедный, за свою короткую жизнь. Разве только сам себя после смерти не зарыл.

— Чек! Чек, эй! — завопил вдруг Судр Ахмет и выскочил из дому прогонять двух козлят Каракатын, которые с грохотом катали пустое ведро. Прогнав их палкой далеко от дома, он спрятался и сидел в засаде до тех пор, пока старуха не ушла.

Не меньше старухи раздражала его джида — будь она проклята! — которая таяла прямо на глазах. А тут, как назло, и жены не было дома, не на ком было сорвать зло. «Никогда не кончается работа у этой проклятой бабы! Приспичило ей вдруг в такое благодатное время сено косить… Ойбай-ау, ведь конь — это тебе не какой-нибудь там мелкий скот! Ведь он копытами себя зимой прокормит! Неужели и этого не знает окаянная баба, а?!»

Слух, что Судр Ахмет корпит над джидой, мигом облетел прибрежный аул. На другой день в свободное время рыбаки собрались в доме у Судр Ахмета. Пришел и Еламан.

Судр Ахмет принял гостей хмуро. Неловко ему было, что все глядят, как он топчется вокруг своей джиды. Он вдруг вспомнил вчерашнюю старуху и начал ругаться:

— Вот черт ее принес! Притащилась, хрычовка! Говорит: «Когда старик мой был жив и я, величаво надев пятиаршинный жаулык, садилась на белую верблюдицу, разве могла какая-нибудь баба сравниться со мной!» Ой, проклятая баба! Ой, окаянная хрычовка!

— Вот досада, а? Небось увлекся разговором и оступился как-нибудь?

— А то как же? Оступишься! Все эта старая холера! А тут еще и тесло это — как бритва, так и врезается. Случайно отвлекся, замахнулся сильно, вот и…

— Ну а теперь что, не выйдет ступы?

— Гм… Нет, не выйдет. Ну ничего, как-нибудь в другой раз… Обязательно вырублю ступу моей Бибижамал.

— А теперь что из нее сделаешь?

— Гм… Что сделаю? Гм… Седло себе сделаю, вот что! А то мое старое когда-нибудь сломает спину коня-бедняжки…

Давясь от смеха: рыбаки вышли на улицу. Вышел и Еламан. Со вчерашнего дня он все думал о Калене, ему было невесело, и он пожалел, что пошел к Судр Ахмету. Домой не тянуло, хотелось пройти вдоль берега. Спускаясь по крутому обрыву к морю, он встретил Мунке.

— Еламан, дорогой, — быстро заговорил Мунке. — Дела плохи. Иван вроде бы спятил, как зимой, когда у него рыба пропала. Прибрежный камыш поджечь собирается…

— Кто сказал?

— Сам видел…

— Может, просто пугает? Мунке обернулся, показал рукой.

— Гляди, вон видишь народ? Это люди Ивана. Бочку мазута прикатили, разлили в камышах, хотели уже поджигать, да тут я подвернулся… Еле уговорил Ивана. Неужели, говорю, весь камыш спалишь из-за одного человека? Куда, говорю, Кален денется — найдется. А ведь камыши, говорю, пастбище всех здешних аулов. Зимой скот в камышах укрывается. Камыш сгорит — жизни тебе не станет от казахов, говорю! Еле удержал собаку! А все боюсь!.. Кто его знает, что он еще придумает?

Еламан понял, что дело действительно плохо… Если Калена поймают — пощады не будет. А Кален знать ни о чем не знает, лежит себе в камышах, на друзей надеется. Что ж теперь делать? Что предпринять?

Мунке тоже напряженно думал. Ветер заметно покрепчал, камыш клонился, шелестел, море бугрилось и темнело. Подернутые синевой скалы на противоположном берегу залива Тущы-Бас сумрачно посерели, закрывались мглой, как бы удалялись.

— А что, если в сумерках отправить его на другой берег? — вдруг сказал Еламан.

— А, черт ее… Иван и тут нас опередил!

— Как так?

— Его джигиты забрали все шесты и весла со всех лодок на берегу.

— А! Ну, это не беда. Два весла-то мы сделаем.

— Из чего? В ауле щепки не найдешь.

— Для весел найдется!

— Где?

Еламан улыбнулся. Простившись с Мунке, он пошел опять к Судр Ахмету.

Судр Ахмет между тем решительно взялся за дело. Худо-бедно, а седло у него будет! Но тут зашел Еламан и быстро схватил его за локоть.

— Ахажан, подожди-ка!

Судр Ахмет изумленно уставился на Еламана.

— Ахажан, уступи мне эту джиду, а?