Кровь и пот

Став сборщиком, он постоянно бывал в городе, подружился с татарскими купцами, перенял от них все манеры, стал носить черную плюшевую тюбетейку, черный заморский бешмет, стал опрятен и благочестив.

Вглядевшись в подошедшего Тулеу, он сложил руки на животе, зашевелил пухлыми пальцами:

— Ну?

— Приехали, Абейсын-ага.

— Как это?

— Нас постиг джут, мы обнищали.

— Да-а-а… Цена батыру — одна пуля, цена баю — один джут. Ну и что?

— И вот едем… Приехали.

— Куда?

— К вам, Абейсын-ага.

— А кто ты такой? Что-то я тебя не помню.

— Вы меня знаете, Абейсын-ага. Я Тулеу.

— Тулеу?

— Ну да, Тулеу. Вспомнили?

— Нет, не знаю такого.

— Как же?.. Прошлой зимой с братом Кудайменде — помните, он тогда с учебы возвращался? — вы у нас ночевали. Помните? И потом, когда в город ездили, тоже у нас останавливались. Одинокий такой был дом в ложбине…

— Ложбина?

— Ну да! Одинокий дом в ложбине. Тулеу…

— Нет, не помню.

— Как же так? Ага-еке-ау…

— А, брось! Деловой человек где не ночует, с какой бабой не переспит! Удержишь ли всех в голове?

Абейсын зевнул и отвернулся. Тулеу поглядел на крутой затылок сборщика, на багровую шею, распиравшую воротник бешмета, на круглую, как бы ватную спину — и сразу вспотел.

«Ойпырмай!»—с ужасом подумал он, переминаясь и таращась по сторонам. В степи вечерело. Холодное солнце на глазах проваливалось за увалы. Тулеу вдруг зазнобило, он передернул плечами, представил себе детей, жен, престарелую мать, ожидавших его за дувалом, и кинулся за уходившим уже Абейсыном, схватил его за рукав.

— Ага-еке-ау, смилуйтесь! Я ведь с детьми! На ночь куда же мне теперь?

— Нечего было детей плодить.

— Как же так? Мы ведь мусульмане…

— Отстань! Какой я тебе мусульманин?

— Астафыралла! Сколько раз вы у нас ночевали… Ну хоть за плату пустите!

Абейсын приостановился. Долго разглядывал носки своих сафьяновых сапог, думал. Потом без интереса спросил:

— А что у тебя есть для продажи?

— Верблюдица-трехлетка…

— Трехлетка? Гм… А еще?

— Верблюжонок. Двухгодовалый. Еще ноздри не пробивали.

— Ноздри… Гм! Ну что ж, посмотрим.

— Да что смотреть? Скот никуда не денется. Сначала бы детей устроить в тепле, и мать у меня заболела…

Крупную закутанную старуху, копной сидевшую на верблюдице, Абейсын узнал сразу. И сразу вспомнил ночь, мороз, одинокий дом в ложбине и как он останавливался там с Жасанжаном, вспомнил Еламана и Рая в кандалах, и сердце его на секунду заныло при мысли о времени, которое прошло.

И старуха его узнала, нахмурилась, потом сдержала себя, поздоровалась. Абейсын промолчал. Не взглянул он и на женщин, только сплюнул длинно и сразу занялся верблюдами. На трехлетку он рукой махнул.

— Дерьмо. Хуже моих годовалых сосунков.

— Ага-еке-ау…

— Да брось ты свое ага-мага!

Потоптался возле двугорбого верблюжонка. Пощупал грудь, запустил толстые пальцы в шерсть, подергал, потом приподнял хвост.

— И этот не лучше. На базаре на такого никто и не глянет. Узкогрудый, вислогорбый… Пройдет немного, все бока сотрет. Даром отдашь — не возьму.

— Да как же так? Ага-еке… Он же чистейшей породы! Чистокровный! Мы же с вами мусульмане!

— А, да пошел ты со своим мусульманством! У торговли своя вера. Гм!.. А верблюдицу не продашь?

Верблюдица, на которой сидела старуха с детьми, была хороша: рыжая, пышношерстая и голенастая. Абейсын, как ни старался, не выдержал все-таки, сморщился от удовольствия.

— Таких тоже не очень-то покупают, — заторопился ои, — но все-таки, а?

Старуха рассердилась, прищурилась надменно.

— Сынок! — позвала она, и Тулеу понял, что не ночевать им у Абейсына. — Сынок! Поехали в другой аул. А то этот скупщик меня сейчас торговать начнет.

— Хо-хо-хо! — залился Абейсын. — Шерсти на тебе мало, шерсти мало… Придачу дадут — не возьму! Хо-хо!..

Тулеу крякнул, потоптался, огорченно высморкался и послушно повел верблюдицу вдоль дувала. Ребятишки заревели.

— А ну тихо! — закричала старуха. — Выброшу сейчас всех! Скулят, как щенки, душу выматывают! Не дала бы пожрать, если б что было?

— Дети ведь, апа… — сказала снизу Айганша.

— Что? — Старуха грозно колыхнулась, долго разглядывала сверху понуро шагавшую Айганшу. — У тебя спрашивают?

Айганша смиренно промолчала.

— Ну и помалкивай.

Айганша поморгала, поглядела на ребятишек.

— Рассказать вам сказку? Сказка впереди, а вот она, присказка. С торчащими ушами, с красными ногами, с длинной гривой, с длинным хвостом…

Она понимала, как маялась на верблюдице старая больная мать. Видела она беспомощность и досаду старшего брата, жалела голодных, замерзших ребят и страшилась темной мрачной степи. Все теснее обступали их мохнатые песчаные бугры, все сильней петляла тропинка между кустами прибрежного тузгена и джингила. Ноги вязли в холодном сыпучем песке.

Скоро начался камыш. Редкий, сухой, он шуршал и посвистывал под ветром, и при взгляде на него казалось, что во всей земле уж не осталось больше жизни. Небо впереди было мрачно, и за однообразно вздрагивающим, наклоняющимся камышом, за холмами с курящимися мелким песком вершинами отдаленно ухало, и чувствовалось, как вздрагивает под ногами земля.